Гай Мэннеринг, или Астролог - Вальтер Скотт

Мак-Морлана это известие поразило. Конечно, Домини Сэмсон был очень хорошим учителем и отличным человеком, и классические авторы, без сомнения, заслуживали всяческого внимания, но могло ли быть, чтобы ради этого трехчасового tete-a-tete [t19] двадцатилетний юноша стал ездить ежедневно по семи миль туда и обратно; нет, как ни велика его страсть к литературе, в это все же трудно поверить. Но выведать у Домцни другие обстоятельства дела было чрезвычайно легко, так как этот простодушный человек всегда все принимал за чистую монету.

- Скажите, друг мой, а мисс Бертрам известно, как вы распределяете свое время?

- Нет еще пока, мистер Чарлз хочет, чтобы все это делалось втайне от нее, а то она, пожалуй, не пожелает принимать от меня мой скромный заработок; но только, - добавил он, - все равно никак нельзя будет от нее это скрыть, потому что мистеру Чарлзу хотелось бы иногда брать уроки здесь, в этом доме.

- Ах, вот как, - сказал Мак-Морлан, - ну, теперь мне все понятно. А скажите, пожалуйста, мистер Сэмсон, вы что - все три часа занимаетесь синтаксисом и переводом?

- Да нет же, мы всегда беседуем с ним о чем-нибудь, чтобы скрасить наши занятия, - "neque semper arcum tendit Apollo" [t20].

Мак-Морлан не унимался и продолжал расспрашивать этого гэллоуэйского Феба, о чем они чаще всего беседуют.

- О наших прежних встречах в Элленгауэне, и, право же, по-моему, мы часто говорим о мисс Люси - ведь мистер Чарлз Хейзлвуд в этом отношении очень похож на меня. Стоит мне начать говорить о ней, я никак не могу остановиться, и, как я иногда в шутку говорю, она отнимает у нас чуть ли не половину урока.

"Так, так, - подумал Мак-Морлан, - вот откуда дует ветер. Я что-то об этом уже слыхал".

И он начал обдумывать, как ему в данном случае лучше всего вести себя, и не только в интересах своей protegee, [t21] но и в своих собственных, потому что мистер Хейзлвуд-старший был человеком богатым, властным, честолюбивым и мстительным и очень был озабочен тем, чтобы его сын составил себе богатую и знатную партию. В конце концов, полагаясь на проницательность и здравый смысл своей юной постоялицы, он решил при первом удобном случае, когда они останутся наедине, рассказать ей все это как только что услышанную новость. Он так и сделал и постарался быть с ней как можно естественнее и проще.

- Поздравляю вас, мисс Бертрам, вашему другу мистеру Сэмсону очень повезло. Он раздобыл ученика, который платит ему по две гинеи за двенадцать уроков греческого языка и латыни.

- Что вы говорите! Я очень рада, только не могу понять, кто же этот расточительный человек? Уж не полковник ли Мэннеринг вернулся?

- Ну нет, это вовсе не полковник Мэннеринг, это ваш старый знакомый, мистер Чарлз Хейзлвуд. И он хочет даже брать уроки у нас в доме. Надо помочь ему это устроить.

Люси вся вспыхнула, - Ради бога, мистер Мак-Морлан, не надо. У Чарлза Хейзлвуда и так уже были из-за этого неприятности.

- Ах, вот как, из-за латыни? - переспросил Мак-Морлан, делая вид, что не понимает ее. - Ну, это всегда бывает, когда ее учат в первых классах; но сейчас-то он ведь взялся за нее совершенно добровольно.

Тут мисс Бертрам оборвала разговор, и ее собеседник не, пытался больше его возобновлять, заметив, что молодая девушка над чем-то призадумалась.

На следующий день юной мисс Бертрам представился случай поговорить с Сэмсоном. Очень мило поблагодарив его за бескорыстие и привязанность к ней и высказав ему свою радость по поводу того, что он нашел такой выгодный урок, она одновременно дала ему понять, что для ученика его, конечно, неудобно каждый раз специально к нему приезжать, что Сэмсону следовало бы на все время занятий уехать отсюда и поселиться или совместно с ним, или где-то поблизости от него, и чем ближе, тем лучше. Сэмсон, как она и предвидела, отказался от этого наотрез; он сказал, что не оставит ее, даже если бы ему предложили стать наставником самого принца Уэльского [c111].

- Но я вижу, - добавил он, - что гордость мешает вам разделить со мной мои трудовые деньги. Иди, может быть, я вам стал в тягость?

- Нет, что вы, вы же старый друг покойного отца, и, пожалуй, даже единственный. Видит бог, это совсем не гордость, мне не с чего было возгордиться. Поступайте во всем остальном, как вам заблагорассудится, но очень прошу вас, скажите мистеру Чарлзу Хейзлвуду, что у вас был со мной разговор насчет его уроков, и я сказала, что, на мой взгляд, ему следует отказаться от мысли брать их в этом доме; пусть он об этом и не думает.

Домини Сэмсон ушел от нее совершенно удрученный и, закрывая дверь, невольно пробормотал ворчливо слова Вергилия: "Varium et mutabile". [t22] На другой день он с еще более мрачным лицом пришел к мисс Бертрам и протянул ей письмо.

- Мистер Хейзлвуд, - сказал он, - больше заниматься со мной не будет. Он постарался возместить мне потерю этих уроков деньгами. Но чем он возместит те знания, которые он мог бы приобрести под моим руководством? Ведь, даже чтобы написать эти несколько строк, ему пришлось потратить чуть ли не целый час времени, испортить четыре пера и целую кипу хорошей белой бумаги. А я бы за какие-нибудь три недели выучил его писать твердо, аккуратно, разборчиво и красиво, я бы сделал из него настоящего каллиграфа. Но, видно, бог судил иначе.

Письмо состояло всего из нескольких строк; Чарлз жаловался на жестокость мисс Бертрам, которая не только отказывалась видеться с ним, но запрещала ему даже и через третьих лиц узнавать о ее здоровье и оказывать ей разные услуги. Но завершалось оно уверением, что, как бы строга она с ним ни была, никакая сила не сможет поколебать его чувств к ней.

При покровительстве миссис Мак-Кэндлиш Сэмсону удалось найти кое-каких учеников, далеко не столь знатных, правда, как Чарлз Хейзлвуд, и поэтому плативших за уроки значительно меньше. Но все же заработок у него был, и он с большой радостью приносил его мистеру Мак-Морлану каждую неделю, оставляя себе только самую ничтожную сумму на табак.

Но покинем пока Кипплтринган и посмотрим, что делает наш герой, а то читатель наш, чего доброго, подумает, что мы снова расстаемся с ним на четверть века.

Глава 16

Никак не оберешься ты с дочерью печали,

Растишь, растишь и видишь: труды твои

Пропали.

Купи-ка ей колечко да шелковое сшей-ка

Ей платьице поярче - и упорхнет злодейка.

Сразу же после смерти Бертрама Мэннеринг отправился в небольшое путешествие, рассчитывая вернуться в Элленгауэн ко дню торгов. Он побывал в Эдинбурге и других городах и ехал уже обратно, когда в маленьком городке, на расстоянии какой-нибудь сотни миль от Кипплтрингана, куда он просил своего друга мистера Мервина адресовать ему письма, он получил от него довольно неприятное известие. Мы уже однажды позволили себе заглядывать a secretis [t23] в переписку Мэннеринга; приведем же теперь отрывок и из этого письма.

Прости, любезный друг, за то, что я причиняю тебе столько боли, растравляя еще не зажившие раны, о которых ты писал мне в последнем письме. Мне всегда доводилось слышать - хоть, может быть, это и неверно, - что мистер Браун устремлял все свое внимание на мисс Мэннеринг. Но, если бы даже это и было так, нельзя было рассчитывать, чтобы ты при твоем положении оставил его дерзкое поведение без последствий. Умные люди говорят, что мы уступаем обществу свое естественное право самозащиты только с тем, чтобы законы его ограждали наши интересы. Если одна сторона нарушает это условие, то соглашение теряет силу. Например, никто не будет считать, что у меня нет права защищать кошелек и жизнь от разбойника с большой дороги совершенно так же как их защищает какой-нибудь дикий индеец, не знающий ни суда, ни закона. Вопрос о сопротивлении или покорности решается в данном случае только обстоятельствами и средствами защиты, которыми я располагаю. Но если, например, я вооружен и равен противнику силой, и вдруг меня оскорбили словом или делом, вер равно кто, человек ли знатный или бедняк, и я все стерплю, никто не подумает, что я это сделал из религиозных или нравственных побуждений, если только я не какой-нибудь квакер [c114].

Так же обстоит дело и с оскорблением чести. Какой бы пустяковой ни была нанесенная обида, последствия ее во всех отношениях тяжелее, чем последствия разбойничьего нападения, и общественному правосудию гораздо труднее удовлетворить потерпевшего, а может быть, даже и вовсе невозможно. Если кто-нибудь решил ограбить Артура Мервина и у последнего нет сил для защиты или нет умения защищаться, то ланкастерский или карлайлский суд защитит его, наказав виновного. Но кто же скажет, что я должен возложить все на правосудие и дать себя сначала ограбить, если я в силах защитить свою собственность и хочу это сделать? А что, если мне нанесут обиду, которая, не будучи отмщена, навсегда запятнает мою честь и последствия которой все двенадцать судей Англии вместе с лордом-канцлером [c115] не помогут мне потом загладить? Есть ли хоть одна статья закона, хоть один довод разума, чтобы заставить меня отказаться защитить то, что человеку дороже всего на свете? Насчет того, как смотрит на это религия, я ничего говорить не стану, пока не буду убежден, что в случаях посягательства на жизнь человека и на его имущество духовные лица действительно выступят против самозащиты. А если такого рода самозащита позволительна, то мне кажется, по существу, нет никакой разницы между защитой жизни или собственности и защитой чести, и то обстоятельство, что оскорбителями моей чести могут быть люди высокого звания и к тому же нравственные и весьма достойные, никак не может влиять на мое право защищать эту честь. Я могу жалеть, что обстоятельства жизни вынуждают меня вступить в борьбу с такого рода человеком, но в равной степени я жалел бы благородного неприятеля, погибшего на войне от моего меча. Словом, пусть этим вопросом занимаются казуисты, замечу только, что я ни в коей мере не собираюсь защищать любителей дуэлей или зачинщиков ссор. Мне только хочется оправдать тех, кто берется за оружие, спасая свою честь и свое доброе имя, которое они неминуемо потеряли бы навсегда, оставив эту обиду без ответа.