Выстрел в прошлое - Наталья Александрова

— Это письмо я уничтожила.

— Ну что же, возможно, я вам верю, но зачем вы это сделали? Значит, в этом письме содержалась важная и опасная для вас информация?

— Нет, просто я поняла, что кто-то охотится за этим письмом, а самое главное — я узнала о смерти Софы Сергеевой. Именно поэтому, а не из-за содержания самого письма, я решила, что уничтожить его будет безопаснее. Тогда я еще не знала, кто убил Софу. Теперь я знаю, что это вы, но это ничего не меняет.

Глебов еле сдержался. Стараясь не повышать голоса, он ответил, внимательно следя, чтобы не проскользнули оправдательные интонации:

— Мы действительно хотели получить это письмо, но это не значит, что мы причастны к смерти Сергеевой.

— Почему же? Мне кажется, как раз это и значит. Вы ликвидировали Софу, чтобы помешать ей распространить некую информацию, и теперь охотитесь за ее последним письмом с той же самой целью — чтобы помешать ее дальнейшему распространению. А это значит — уничтожить письмо и всех тех, кто успел его прочесть.

— А кто успел его прочесть, кроме вас?

— Не будьте так наивны, Олег Николаевич! Неужели вы надеетесь, что я так запросто назову вам имена людей, которых вы наверняка захотите убить в свойственном вам стиле?

— Надежда Николаевна! — на этот раз Глебов сорвался на крик. — Вам что, кажется, что вы попали в гнездо разбойников?

— Да, именно так мне и кажется, — успела вставить Надежда.

— Что вы себе позволяете! Мы — государственная служба! Я понимаю, сейчас в обществе нет прежнего уважения к нашей работе…

— И слава Богу!

— Не перебивайте меня! Это результат растлевающей деятельности массовой информации…

— Если говорить правду — значит растлевать…

— Не перебивайте! Сегодня, может быть, только наша организация и заботится в какой-то мере о государственных интересах, и если вы хоть немного патриот, вы должны сообщить нам все, что вам известно по этому делу!

— Олег Николаевич, — устало вздохнула Надежда, — может быть, мне и хотелось бы вам поверить, но я этого сделать не могу. Я долго не общалась с Софой Сергеевой, но я знаю, что это умная, честная и порядочная женщина.., то есть, это, конечно, была умная, честная и порядочная.., но вы ее убили, чтобы заставить замолчать. Из этого я могу сделать только один вывод: Софа узнала о чем-то преступном, и вы сейчас заботитесь вовсе не об интересах государства, а о собственных шкурных интересах, о собственном кармане. Поэтому я не собираюсь вам ничего рассказывать.

Лицо Глебова потемнело. Он взглянул на Надежду исподлобья и сказал тихим голосом, напоминающим змеиное шипение:

— Ах вот даже как! Вы считаете, что у вас это получится? Не обольщайтесь, Надежда Николаевна! Я хотел разговаривать с вами как разумный человек с разумным человеком, как патриот с патриотом, но вы считаете меня негодяем и преступником. Что ж, мне придется соответствовать. Так уж не обессудьте, Надежда Николаевна, у преступников свои методы, свои подходы, и у них найдутся средства заставить вас сделать все, что надо. И раз уж вы считаете меня способным на все, то мы будем в дальнейшем разговаривать по-другому. Сна" чала я заставлю вас говорить, а потом заставлю молчать.

На Надежду его слова подействовали совершенно неожиданным образом: она не испугалась, а невероятно разозлилась.

— Ну, разумеется, вы только на это и способны — убивать женщин! Софу вы убили из-за информации, а за что вы убили несчастную Любу? Да еще так грубо — проломили голову! И Зинаиду, упокой, Господи, ее непутевую душу, вы ее, понятное дело, вместо меня убили, но я-то чем вам помешала? Ведь к тому времени я еще не читала Софиного письма и ничего не знала. А за что задушили бедную медсестру? Уж она-то к вашим делам и близко не подходила!

Глебов только набрал воздуха, чтобы ответить Надежде что-то гневное, как вдруг в кабинет вбежал молодой человек с армейской выправкой, наклонился к Глебову и прошептал ему что-то на ухо. Олег Николаевич вскочил со стула, но дверь с грохотом распахнулась и в кабинет маленькими шажками ворвался совершенно карикатурный человечек: маленький, пузатый, на коротеньких толстых ножках, с маленькими пухлыми ручками. Лицо его при всей карикатурности, было выразительно, незабываемо и нагоняло необъяснимый страх: рот с узкими бледными губами, крючковатый нос, наподобие совиного клюва и маленькие злые глаза, то полностью закрытые тяжелыми темными веками, то вдруг резко раскрывающиеся и уставляющиеся на собеседника, как бы фотографируя его. В памяти у Надежды при виде этого создания всплыли слова: «Кровавый Карла».

— Не вставай, не вставай, Олег Николаич! — ласковым голоском пропел карлик Глебову. — Я ненадолго, не помешаю. Работаешь?

— Да, Николай Иванович, — ответил Глебов, неожиданно осипшим голосом, — вот, с источником работаю…

— Это хорошо, Николаич… Работать полезно, от работы аппетит улучшается. Ты вот только смотри, чтобы у тебя профзаболеваемость не нарушалась… А то что-то люди у тебя умирают ни с того ни с сего. Работал человек, работал — ни разу на сердце не жаловался, кардиограмма — как у космонавта, давление — как у святого херувима, и вдруг — бах — сердечный приступ со смертельным исходом! Так-таки и сразу! А у источника твоего, — карлик перевел глаза на Надежду, «сфотографировал» ее и снова прикрыл глаза веками, так что, казалось, сейчас раздастся «Поднимите мне веки, не вижу!», — а у источника твоего сердце как, в порядке? Вы, дама, давно кардиограмму делали?

Надежда почувствовала, что сейчас именно такой момент, когда нужно на что-то решиться.

— А мы с Олегом Николаевичем уже вроде бы все обсудили, я как раз собиралась с ним попрощаться, да только дорогу к выходу забыла, а беспокоить его неудобно…

— Да? Ах, вот как? Действительно неудобно. Он у нас человек очень занятой, особенно в последнее время. Только я, Олег Николаич, — карлик снова перевел взгляд на Глебова, — что-то я плохо понимаю, чем ты сейчас занят. А я этого не люблю. Я человек понятливый, и если чего не понимаю, — значит, мне плохо объяснили. Ну, — он повернулся к Надежде и снова ее «сфотографировал», — пойдемте, дама, я вам выход покажу. Попрощайтесь с Глебовым.

Надежда сделала Глебову ручкой, чуть ли не присела в реверансе и выскочила вслед за страшным карликом в коридор. Карлик, несмотря на коротенькие ножки, двигался очень быстро, Надежда еле за ним поспевала. Проводив ее до проходной, карлик распорядился, чтобы ее пропустили и напутствовал словами:

— Сердце берегите!

Надежда выскочила на улицу как ошпаренная, не стала искать остановку городского транспорта, а решила по поводу таких жутких переживаний потратиться на такси. Уже подъезжая к дому, она со злостью вспомнила, что из-за этого подлеца Глебова так и не купила ничего на обед.

Однако муж пришел усталый и расстроенный, что-то там у него не получалось на работе, поэтому он поел без всякого аппетита грибного супа и гречневой каши — палочки-выручалочки всех хозяек еще с советских времен, когда до получки еще два дня, а деньги уже кончились; потом уткнулся в газету и молчал весь вечер, не мешая Надежде думать о своем.

Надежда не спала ночь, перебирая в памяти свой разговор с Глебовым, появление зловещего карлика, очевидно, высокого глебовского начальника, который, судя по всему, спас ей жизнь.

Однако успокаиваться рано, Глебов человек злопамятный, еще может устроить ей несчастный случай или какой-нибудь инсульт-инфаркт, как Софе. Она говорила с Глебовым в открытую, уж очень он ее разозлил, но ничего не добилась, ничего нового не узнала ни про Элю, ни про убийства. Судя по недоумению в глазах Глебова, он про убийства ее знакомых женщин вообще ничего не знал, теперь-то в спокойной обстановке Надежда это поняла. Стало быть, для него вся эта история вовсе не связана с роддомом.

Софа много лет работала у него в конторе, это факт. Софа знала что-то про Элю. Глебов тоже несомненно знал что-то про Элю. Софа — Эля.., и больше никакой связи. Эля умерла, значит надо идти к ее дочери Светлане, вызвать ее на откровенный разговор и попытаться что-либо выяснить. Эта спасительная мысль пришла Надежде в голову уже под утро.

Лана лежала в темноте без сна и вспоминала всю свою жизнь, вернее не всю, а годы одиночества, последовавшие за маминой смертью.

В последний год Лана замечала, что мама очень плохо выглядит. Она побледнела, осунулась, часто вдруг замолкала во время разговора, как бы прислушиваясь к чему-то, происходящему внутри.

Молодость эгоистична, и Лана отбрасывала все тревожные мысли, омрачавшие ее горизонт, списывая все на мамин возраст: это все возрастное, в ее годы у всех так, хотя, если вдуматься, мама была еще достаточно молода, но как раз задумываться Лане не очень-то хотелось — у нее были дела поважнее.

Поэтому когда мама неожиданно слегла, для Ланы это было как удар грома среди ясного неба. В действительности она очень любила мать, была к ней глубоко привязана, и прежняя ее слепота объяснялась легкомыслием молодости. Она смотрела на мамино землисто-серое лицо, на глубокие тени под глазами и корила себя за то, что была к ней невнимательна и мало заботилась. Мама изматывала себя работой, чтобы у Ланы было все самое лучшее, чтобы Лана получила хорошее образование, чтобы не чувствовала себя ни в чем обделенной. Ведь она замечала, какой усталой приходит мама с работы, особенно в последнее время, но принимала это спокойно, если не сказать равнодушно, думая, что если бы работа матери была такая уж тяжелая, она бы ее поменяла.