Самоед - Всеволод Фабричный

КГБ — (ревет) — Сука! Я тебе говорил сюда больше не приходить!

Сын (плачущим голосом) — Папа! Папа! Она поесть пришла!

Жена — (сыну) Замолчи и иди в свою комнату, я сказала!

КГБ — Блядь! Ты меня довела уже! Понимаешь? Довела!

Слышен шум борьбы, сильный удар об стену — так что она содрогается. На две секунды наступает идеальная тишина.

Жена — (сквозь рыдания) Что ж ты, гад проклятый, руки–то ломаешь! Что ж ты, скотина, делаешь!

КГБ — (испуганно) Видит Бог! Видит Бог!

Жена — Гад! Негодяй!

КГБ — (еще более испуганно) Видит Бог, я не хотел этого делать!

И так — каждый день…

Есть интеллигентные семьи, у которых не происходит выламывания рук, поджогов живых людей (это другие наши соседи — со стороны моей комнаты) или выбрасывания поддатых отцов с балконов пятого этажа (наша старая квартира в Солнцево). Будто бы и кажется, что в интеллигентных семьях спокойнее жить… Ничего подобного. Я — вырос и живу в полуинтеллигентной семье — я сам без пяти минут интеллигент. С гнильцой конечно. Можно сказать, что полностью гнилой. Естественно — мне еще надо многому научиться: я, например, был в ресторане всего один раз в жизни. Несколько лет назад расшалился и решил сходить. Не вышло. Увидев цены на пищу в преподнесенном мне меню — я в страхе встал со стула и быстро пошел к выходу ни говоря не слова. По дороге я нечаянно наступил на ногу официантке своим большим, черным ботинком. Она охнула от боли.

Думаете, что у нас легко? Да у нас даже страшнее, чем у сиволапой черни! В полуинтеллигентных семьях — ссоры часто принимают сюрреальный характер: слишком много изощренного ума в натруженных головах. Фантазия замещает костяшки и ноги. Господи! Да это же непрерывный Дэвид Линч! Твин Пикс. Голубой Вельвет. Что там Дэвид Линч: я помню сцены, которым бы позавидовали даже Дали с Бунюэлем! Андалузский Пес… Да и что это за пес, если разобраться… Ну резанули по глазу бритвой, ну прилепили подмышечные волосы кому–то на пасть, насовали везде муравьев и рады… Ха! Вот у нас (особенно в девяностые) были Андалузские Псы! Да что там вспоминать…

Интеллигенция раздражает меня точно так же, как и простые, рабочие семьи. Бесит.

Пришли гости. Куплено немного хорошего вина. Играет приятная музыка. Что–нибудь ненавязчивое. Гости подходят к полке с книгами, разглядывают корешки. Бокалы в руках. Кто–то пошутил. Все засмеялись.

А ночью та же возня… Высасывание непереваренной кукурузы из коричневых анусов. Михаил Задорнов по телевидению… Новый, только что выпущенный отечественный фильм «с претензией» — по видео. Хохот жены с подругой на кухне. Блин вместо бляди.

Фальшь! Вечная фальшь! Не важно кто ты. Интеллигент–университетчик, сошедший с ума от интенсивности МЕХМАТ'а или же полуживой грузчик c caput medusae на желтом брюхе и словарным запасом в пятьсот слов. Или странный гибрид вроде меня. Все равно: девяносто девять процентов того, что мы делаем и говорим — это оголтелая фальшь. Театр. Как остаться одному? Куда сбежать? (тут следовало бы добавить вкусное «от вас»)

Очень хочется каждодневного комфорта — горячей воды и мягких белых подушек (я их называю «белочками»), а то бы я давно торжественно ушел в лес. Я, болтун, даже знаю место. И еще хочется, чтобы все время немножко хвалили, а кто похвалит в лесу? Рысь? Гриб–зонт? Малая Медведица?

Когда ребенку исполняется семь, или шесть лет — его отдают в школу, чтобы там он научился разным полезным вещам. Так положено у общества. Я тоже не избежал. Десять с половиной классов. Сказка о потерянном времени. Крошечное, нажитое за первые шесть лет жизни «я» — испарилось как дождь на шифере. Солнце спалило все. «Я» вернулось ко мне только на двадцать первом году жизни. Вернулось с трудом.

Чему научила меня школа? Ясно, что не наукам. Читать и писать я умел и до школы — родители постарались. Все что я узнал за свои десять с половиной классов — кануло в лету. Да я и не особенно старался узнать… Я не родился для того, чтобы сидеть в потном классе с тридцатью почти совершенно идентичными шибздиками и зубрить одинаковые с ними вещи. Я хочу знать то, что считаю нужным. Прямо как Шерлок Холмс. Что будет, если прибавить соляную кислоту к серной — мне до лампочки. Сейчас я не знаю что получится если к 2x прибавить 2. И, знаете — мне абсолютно по хую. Слава создателю, что я абсолютно забыл все это помешательство.

Я довольно долго работал на молочной фабрике в «холодильнике». Моя работа заключалась в том, что стоя за металлическим столом, я в полном одиночестве (и почти в полной темноте) считал маленькие, пластиковые пакетики с молоком и со сливками. Двухпроцентные. Отсчитав десять пакетиков молока и десять сливок — я клал их в коробочку. Сии пакетики шли в аэропорт — чтобы стюардессы предлагали «сливочки» пассажирам во время перелета. Кто–то любит кофе со сливками. Потом авиалиния обанкротилась и я перестал считать. Много–много тысяч пакетиков перебрал я своими вечно подрагивающими пальцами. Где вы были? В какие страны летали и кто раскрывал вас?

К чему это я? Да к тому, что оказывается — всему что мне нужно было знать в своей жизни — родители научили меня и до школы. Дроби, иксы, игреки и прочие котангенсы — мне были совершенно не нужны. В темных, холодных закутах молочной фабрики я прекрасно обходился счетом до двадцати.

Что вспоминается мне, когда знакомый голос моих мыслей говорит слово «школа»? Ну хотя бы три каких–нибудь момента…

Первый — я и куча других подростков, сбежав с истории, набиваемся в подъезд девятиэтажки стоящей рядом со школьным двором. В подъезде уже полно других «ребят». Они сидят на ступеньках и первобытными голосами поминают мать, кто–то пьет пиво, кто–то пишет на стенах названия заморских электрических ансамблей. Жильцы дома проходят мимо этого столпотворения молодости со страхом и извиняются на каждом шагу. Им некомфортно. Им тревожно, что какой–нибудь шалун подставит им ножку, или обругает и тогда чувство собственного достоинства взрослого человека обяжет что–нибудь сказать. Начать ругаться. А что получится? Ничего хорошего.

Иногда какой–нибудь доведенный до крайности хозяин квартиры — распахивает дверь, встает в оборонительную позицию и, покраснев, кричит:

— Так! Всем уходить! И чтобы вас тут я больше не видел!

Над ним смеются.

Иногда вызывается милиция. Точнее она вызывается постоянно, но часто уже никто не приезжает. Несколько раз кто–то прокалывал автомобильные шины во дворе. Хозяева автомобилей ходили к школьному директору. Взбешенные. Огорченные до слез.

Я поднимаюсь на площадку второго этажа. Меня качает от выпитого портвейна и водки. На площадке трое человек: парень лет пятнадцати, белесый как опарыш и весь усеянный прыщами, девица со злым, глупым лицом и еще одна молодая девушка лет шестнадцати — она одета в длинное, грязноватое пальто до пят и стоит, привалившись к подоконнику. Она явно не в себе. Голова ее то и дело падает ей на грудь. Она говорит что–то словно сквозь сон. Девица со злым лицом периодически бьет ее по щекам и кричит, что раз та беременна — ей нельзя принимать какую–то там наркоту. Девушка в пальто мычит что–то, не реагируя на увесистые пощечины.

Второй момент:

Мы и мой друг Павлик (с врожденным уродством грудной клетки), совершенно бухие, шатаемся по заснеженному лесу в Переделкино. Прогуляли школу. Уже третий день подряд. Напились коктейлей, пива и вина. Естественно — на ворованные деньги. Нам по тринадцать лет. Для Павлика — это первое настоящее опьянение и поэтому он пребывает в потустороннем состоянии. Двадцать минут назад он купил лампочку в универсаме и начала ее грызть. Я выкинул эту лампочку от греха подальше. Мы болтаем ахинею и чушь. Мы заблудились в лесу и не знаем как выбраться. По дороге домой (ко мне на квартиру) я кулю два литра разливного пива в ларьке. Продолжим праздник.

Третий момент:

Я прогу…. Ну это понятно. Далее.

Я нахожусь на Пушкинской Площади в центре Москвы. С утра — зубровка и пиво. Совсем недавно — два пластиковых стаканчика столичной водки с лимоном. Я один–одинешенек хожу по городу с семи утра. Начал одиссею на Кузнецком Мосту и, вот, пришел сюда — к памятнику. Ужасно хочется любви. Кое–что уже намечалось, но сорвалось. Пятнадцатилетние яички требуют опустошения. Я достаю из рюкзака неприличный журнал, выбираю фотографию на которой у нее «пошире раздвинуто» и начинаю стояче–ходячую мастурбацию. Проезжающие машины чуть–чуть приостанавливаются — поглядеть на подскакивающее на месте чудо в булавках и другой нехитрой панк–атрибутике. Мне все равно: кто меня видит и что мне скажут. Я продолжаю яростно шерудеть рукой в своих черных джинсах. Когда все кончено и херувимы с купидонами спели триумфальную песню — я валюсь на лавку и раскрываю еще одну бутылку пива.

Как видите: на дроби, иксы и таблицу Менделеева у меня просто не хватало свободного времени.