Анкета. Общедоступный песенник - Алексей Слаповский

Судя по бесшабашной творческой уникальности покроя и расцветки ее платья, она имела право на эту аттестацию самой себе.

— Поэтому я трачу время в обычном ателье. Шью стандартные вещи, потому что у клиентов стандартные вкусы. Они ничего не понимают. Они приносят журнал, тыкают пальцем: мне вот так. Совершенно не понимая при этом, что для нее такой крой и фасон нельзя, на ней это будет, как на корове седло. Я пытаюсь объяснить, я предлагаю свои варианты, но разве тупость провинциальных наших женщин прошибешь? Ее ничем не прошибешь!

Так она говорила, а я поддакивал и кивал головой.

Официантка стала подносить заказанное. Первым делом — шампанское, водку, какой-то напиток в большом стеклянном кувшине и тот салатик, который Тамара назвала «оливьешечкой». Я люблю этот салат, Надежда хорошо готовит его, при этом всегда приговаривая: это вам не общепитовский с тухлой колбасой и прокисшим майонезом, настоящий оливье с мясом должен быть. Поданный нам, хоть и не общепитовский, а ресторанный, был, тем не менее, с колбасой.

Тамара, однако, не дала мне много времени на разглядывание яств, она вручила мне бутылки, чтоб я открыл, шампанское — и тут же водку.

Я разлил шампанское в большие фужеры, заранее морщась.

— За встречу! — подняла фужер Тамара, мы чокнулись, она выпила жадно — как холодную воду в жаркий день, а я отхлебнул, тут же почувствовав неприятное шибание в нос и изжогу — обычная моя реакция на шампанское.

— Это как понимать? — спросила Тамара. — За встречу — до дна! Я знаю, вы не пьющий, вы писали, но это ж не значит, что совсем не пьете!

— Почти совсем.

— Почти по-русски не считается. По-русски — за встречу пьют до дна!

Я прикрыл глаза и выпил — и стал есть салат, который отнюдь не загладил органолептическое огорчение от шампанского, а только усугубил. Колбаса была если не тухлой, то очень близкой к этому состоянию. Тамара, меж тем, ела с аппетитом, увлеклась, и даже залезла в рот пальчиком, когда там что-то застряло в промежутке ее зубов.

— Что-то вы плохо кушаете, — заметила она. — Настоящий мужчина должен иметь всегда зверский аппетит. На все! — и она засмеялась неведомо чему, слегка обрызгав меня изо рта пережеванной пищей.

Я решил выпить напитка из кувшина, но он оказался хуже и шампанского, и оливьешечки, обладая каким-то явно химическим вкусом. Вот она, привычка к домашней кухне!

К счастью, официантка принесла тут солянку, и эскалоп, и салат из огурцов, и зелень, разом угромоздив все это на стол. Я попробовал солянки, отрезал кусок эскалопа, зацепил жареной картошки, которая была гарниром к эскалопу, пожевал киндзы, — все это оказалось вполне съедобно. Хачапури же были вообще замечательными, а я понимаю в этом, отец Насти, первая и последняя любовь Надежды, специалист по подвижному составу, был когда-то в длительной командировке в Грузии и там, имея кулинарный талант, перенял много рецептов национальной кухни — и научил Надежду готовить и хачапури, и лобио, и сациви, и Надежда время от времени балует нас с Настей…

А Тамара уже сама налила по второму фужеру и сказала:

— Пора на брудершафт!

Пора так пора.

Я чокнулся и обреченно стал пить, надеясь, что с такой обильной едой — не захмелею.

— Стой! — прервала меня Тамара, перейдя уже на ты. — Кто так пьет на брудершафт? Иди ко мне, садись рядом. Ручки переплелись. Из фужерчиков пьем! До донышка! Губки друг к другу протянули! Чмокнулись! Вот так! Ты кушай, кушай, нацелуешься еще! Вот темперамент! — похвалилась Тамара проходящей мимо официантке Людочке, указывая на меня вилкой.

— Ты только без фокусов, темперамент! — отозвалась Лидочка.

— Ты меня знаешь! — обиделась Тамара.

— То-то и оно, что знаю.

Я исполнил все желания Тамары и стал усиленно есть.

Шампанское мы допили за прекрасных дам — этот тост произнес я по предложению Тамары.

Водку же пили за все хорошее, за жизнь, за любовь, за счастье.

Водка кончилась, а у разгоряченной, разрумянившейся Тамары были еще тосты, поэтому она заказала коньяк.

Коньяк пили за случайные, но неизбежные встречи, за взаимопонимание, за родство душ, за наших детей, которые были и которые будут…

Я порядочно-таки опьянел и коньяк пил понемножку, Тамара уже не подстегивала меня, не замечая моего отлынивания, сама же опрокидывала полные рюмки и на ней это никак не отражалось.

Мне понадобилась в туалет. Возвращаясь мимо кухонной двери, я встретил Людочку.

— Пора бы рассчитаться и попрощаться, — сказала она. — Ваша дама лыка не вяжет. Зачем вам неприятности?

— Да она, вроде… А рассчитаться — хоть сейчас. — И тут же, в коридоре, я заплатил по счету, который составил — не хочу лишней конкретности — половину моего среднемесячного дохода. Я, впрочем, не удивился.

Выйдя в зал, я увидел, что Тамара, только что здраво рассуждавшая и прямо сидевшая, оказалась совершенно пьяна.

Она осознавала это, сказав мне откровенно:

— Я пьяная в задницу. Уведи меня отсюда на… Они вместо водки ацетон дают. Я никогда не напивалась.

Я взял ее под руку и повел, с трудом удерживая удивительно тяжелое тело.

— Стой! — сказала она. — В сортир. Проблеваться надо на дорожку. На посошок! А то…

Я довел ее до двери женского туалета.

Ее долго не было.

Вышла она, охая и потирая бок, сообщив, что упала — употребив при этом слово более грубое и экспрессивное.

— Я тут рядом живу, — сказала она мне. — Не грусти.

Жилье Тамары было действительно неподалеку, в одном из домов на проспекте Кирова. Мы поднялись на второй этаж, она долго рылась в сумочке, ища ключи, а я разглядывал высокую дверь и гроздь звонков с подписями: таким-то — 1 звонок, таким-то — 2 звонка. И так — до шести звонков. Коммуналка, значит, — и густонаселенная при этом.

Наконец Тамара нашла ключ, открыла, я хотел распрощаться, но она втолкнула меня темный коридор.

— Вторая дверь направо, — дала она мне ориентир.

В конце коридора появилась старуха. На просвет седые ее легкие и редкие волосы светились нимбом вокруг головы.

— Опять нажралась, Томка? Опять мужика ведешь? Опять музыку включишь? Вызову милицию, ты дождешься, вызову!

— Баба Катя! — приветливо раскинула руки Тамара и пошла к старухе. — Мы все — люди! Ты человек — и я человек! Я имею право жить? Ответь мне честно, имею я право жить?

— Имеешь, имеешь, — торопливо ответила старуха — и удалилась.

— А раз имею, то до одиннадцати часов могу и музыку и все что хочу, дура ты старая! Имею право! По закону! До одиннадцати часов! Они не дают мне дышать! — пожаловалась мне Тамара, открывая дверь в комнату. — Я диссидент в этой квартире. У меня внутренняя эмиграция. Мать вашу, зачем я так напоролась? Ничего! Через пять минут — как огурчик. Хорошие люди меня отрезвляют. Ты хороший человек? Ты хороший человек? Я тебя спрашиваю или нет? — взяла она меня обеими руками за ворот рубашки, вводя одновременно в комнату. — Или ты не хочешь со мной разговаривать? Ты презираешь меня! А какое ты имеешь право? Кто ты такой?

Она с треском захлопнула дверь, заперла на ключ, сунула его в кармашек платья, подошла, шатаясь к постели, упала и проговорила еле внятно:

— Ты подожди… Пять минут… Как огурчик… Пять минут — и все. Ты не уходи. Сейчас… Пять минут…

После этого она нажала на клавишу магнитофона с разбитой крышкой, валявшегося тут же, на постели, магнитофон оглушительно заорал кошачьими женскими голосами: «А я люблю военных, красивых, здоровенных, еще люблю крутых и всяких деловых!..», — а Тамара тут же заснула, подмяв подушку под щеку и повернувшись на тот самый бок, где у нее был карман, в котором был ключ от двери.

Положение, что и говорить, дурацкое.

Я осмотрелся.

Комната большая, потолок высокий с бурым пятном в углу, у окна. У двери, обращенный к ней тыльной своей стороной, стоит платяной шкаф. Сторона эта декорирована прикнопленными календарями с видами природы, с полуголой японкой, с рекламой сигарет «Мальборо», есть даже и христианский календарь, и — два плаката-календаря «Летайте самолетами „Аэрофлота“!» — за 83-й и 87-й годы. Все это потрепанное, чем-то исчерканное и испачканное. Шкаф зато образует меж собой и стеной пространство, которое можно считать будуаром, поскольку там стоит большое старое, темно-красной полировки зеркало с ящичками, а перед ним — некрашенная табуретка с укороченными ножками и торшер.

Не знаю, может быть, раньше я, будучи человеком безмерно терпеливым и деликатным — я говорю это объективно, — я сидел бы и ждал пробуждения Тамары, чтобы распрощаться с нею. Но теперь — с некоторых пор — я стал чувствовать в себе некое нетерпение, ощущение важного дела, которое манит меня своей незавершенностью, — и я, лишенный доступа к этому делу, становлюсь раздражителен.

Анкета — вот это дело.