Повести Ангрии - Шарлотта Бронте

Я расслышал, как лорд Стюартвилл сказал: «Отличный девиз! Не опускайте флаг». Видно было, что дворяне и знать не только не противятся выражению мятежных настроений низших слоев, но и от души поддерживают народное недовольство, направленное против их заклятого врага, чьи оскорбления были еще свежи в их памяти, и желают лишь удержать чернь от неразумных и неподобающих действий.

Тем временем гомон усиливался, а толпа прибывала. Казалось, самый воздух сгустился от криков, а народное нетерпение достигло предела. Люди то и дело бросали взгляды на ярко освещенный солнцем циферблат ратуши, стрелки которого приближались к двенадцати. Наконец над площадью разнесся глубокий раскатистый гул. Ему ответил мелодичный звон с колоколен собора и церкви Троицы. Не успел он стихнуть, как на дальних подступах к площади взметнулись флаги. Гулкий рокот, устрашая сердца, рвался сквозь возбужденную толпу, с каждым мигом нарастая, пока прямо под окнами не раздался многоголосый вопль, подхваченный сотнями глоток: «Едет! Едет!»

В коридоре послышался топот, дверь распахнулась, и в комнату влетели десятка два горожан, которые принялись отпихивать друг друга, стремясь занять лучшую позицию. Высунувшись наружу, я увидел, что все окна на широком фасаде гостиницы усеяны такими же любопытствующими.

Магистраты высыпали на ступени здания суда. Я выглядывал Эдварда Перси, но тот, вероятно, носу не казал из дому. Тем временем на дальнем краю людского моря непостижимым образом — на площади яблоку негде было упасть — разверзлась широкая колея. Вдали виднелись лошадиные гривы и фигуры форейторов. Горожане встретили их издевательским ропотом. В нем слышалась нешуточная злоба, толпа клубилась и раскачивалась из стороны в сторону, над головами грозно реяли два кроваво-алых штандарта. Казалось, все встали на цыпочки, чтобы разглядеть карету, медленно, но верно торившую путь к крыльцу. Лошади, пришпоренные форейторами, вскидывали головы и скалили морды. В большой открытой коляске сидели трое. Я впился в них взглядом, гадая, какие чувства их обуревают.

Первый, в белой шляпе и синем мундире с галуном, сидел, подавшись вперед и криками направляя форейторов. Он явно хотел подъехать ближе к зданию суда и обеспокоенно переглядывался с джентльменами на крыльце.

Джентльмены (магистраты) стояли с непокрытыми головами. Вперед, сверкая на солнце кудрями, выступил лорд Стюартвилл. В одной руке он держал шляпу, другой делал толпе знаки расступиться. Генерал Торнтон, тоже простоволосый, что-то взволнованно говорил своему адъютанту, показывая рукой в сторону казарм. Лорд Хартфорд стоял молча, выпрямив спину и не сводя пристального взгляда с коляски. Лорд Ричтон (несомненно, белая шляпа могла принадлежать только ему) никогда не отличался отчаянной храбростью, однако умел сохранить самообладание перед лицом явной угрозы. Меня позабавила его физиономия: он не хмурился, не улыбался, а в быстрых светлых глазах я не различил ни страха, ни гнева — одну лишь сосредоточенность. Казалось, лорд Ричтон полностью поглощен присвоенной себе обязанностью диктатора и распорядителя, то разговаривая взглядом с джентльменами на ступенях, то указывая форейторам, быстрее или медленнее им ехать.

Второй мужчина в коляске небрежно развалился на сиденье. Широкополая шляпа, надвинутая на лоб, скрывала его лицо. Пока коляска пробиралась сквозь толпу, он не обменялся ни с кем ни словом, ни взглядом. Лишь однажды пассажир подал признаки жизни: вытащив из жилетного кармана золотую табакерку и трижды прищелкнув по крышке, он извлек понюшку, после чего убрал табакерку и вновь застегнул сюртук.

Самой примечательной фигурой в коляске была дама — не кто иная, как герцогиня Заморна. Ее наряд отличался изысканной простотой: летнее платье-ротонда облегало фигуру, голову украшала строгая шляпка с широкой лентой: ни вуали, ни цветов, ни перьев. Куда девались ее волнистые кудри? Прическа с ровным пробором, мало кому идущая, очень красила герцогиню, делая лоб еще глаже, а нос прямее и тоньше, подчеркивая стройность и хрупкость фигуры, придавая взгляду нездешнюю глубину. Я не решился бы утверждать, что герцогиня напугана, опечалена или оскорблена, — великие мира сего редко обнаруживают свои чувства перед простыми смертными. Впрочем, лицо ее отличала крайняя бледность, лишь нежно розовели губы.

— Перси нам не указ! — бесновалась толпа. — Долой Нортенгерленда — в канаву мерзавца!

Алый стяг с проклятиями отцу взметнулся над головой дочери, отбросив на хрупкую фигурку зловещую тень.

Меж тем пассажир в широкополой шляпе сидел точь-в-точь как квакер, на которого еще не снизошло озарение. Наконец коляска под виртуозным руководством лоцмана Ричтона достигла крыльца, рядом с которым и бросила якорь. Казалось, толчок разбудил пассажира. Он посмотрел прямо перед собой, затем по сторонам, кинул взгляд через плечо и после секундного размышления указательным пальцем поманил графа Стюартвилла. Я уж и не ждал от увальня в широкополой шляпе подобной прыти! В течение трех минут граф пытался устоять под градом вопросов, которые сыпались столь стремительно, сколь стремительно двигались губы вопрошавшего. Неожиданно пассажир выпрямился и, ловко вскочив на ноги, обнажил голову. Ветер поднял волосы со лба и щек. Теперь толпа видела, кто перед ней.

Любое неожиданное движение, откуда бы ни исходило, на миг изменяет ход событий. Вот и сейчас возмущенные крики, которым народ приветствовал возвращение падишаха, утихли. Поначалу смолкли ближние ряды; затем дальние, не желая ничего упустить, последовали их примеру. Во внезапно наступившей тишине слышался лишь глухой рокот людского моря. Герцог стоял очень прямо, уперев одну руку в бок, другой держа шляпу, пока Ричтон не освободил его от ноши, чего Заморна, по всей видимости, не заметил. Казалось, он ждал, когда воды, бурлящие вокруг него, снова войдут в берега. Все глаза были прикованы к Заморне. При мысли, что сейчас он наконец заговорит, екало сердце.

— Ребята, — нарушил молчание герцог, — не пора ли по домам?

Тон и выражение лица не предвещали беды. Казалось, толпа готова слушать дальше, и герцог не обманул ее ожиданий.

— Кто из вас объяснит мне, что за представление вы тут устроили? — продолжил Заморна, запустив длинные пальцы в пышную гриву волос.

— Я! Я могу! — раздались голоса.

— Сомневаюсь. Неужто весь этот бедлам из-за того, что я навестил дальнего родственника, дряхлого и немощного старика?

— Ваша светлость снова привечает Нортенгерленда, а мы его ненавидим!

— Что ты сказал, приятель? — переспросил герцог, словно не расслышал.