Повести Ангрии - Шарлотта Бронте

Никто ему не ответил, и после еще одной тягостной паузы он продолжил нас отчитывать:

— Лорд Стюартвилл, я недоволен тем, как вы управляете Заморной. Вы не оправдали моих ожиданий. Мне придется сместить вас, если вы не станете исполняться свой долг с большим рвением.

Вспыхнув, граф выпалил:

— Ваша светлость, к чему проволочки? С этого мгновения я слагаю с себя полномочия. Никогда бы не подумал, что…

Тауншенд, вы не поверите: тут он запнулся и всхлипнул.

Побагровевший Торнтон пробормотал, что дела зашли слишком далеко, а наш падишах продолжал распекать своих подданных:

— Ваши магистраты себя опозорили: один не явился, другой бездействовал, остальные четверо являли собой пример нерешительности и недальновидности. Джентльмены, я вас долее не задерживаю.

Не проронив более ни слова, герцог отвернулся к окну, а мы вышли из комнаты. Торнтон уехал в Гернингтон мрачней тучи, Стюартвилл с порога вскочил на своего горячего жеребца и унесся так, словно черти гнались за ним по пятам. Сиднем и Уокер наверняка направились в Эдвардстон и сейчас поминают падишаха недобрым словом за бокалом лучшего Эдвардова вина.

Что до меня, то я заказал фрикандо и вышел в сад нагулять перед ужином аппетит.

— Верное решение, — заметил я, — но скажите, что с герцогиней? Наверняка она перепугана до смерти.

— А как же иначе! Когда началась заварушка, герцогиня побледнела как полотно. Говорят, войдя в гостиницу, она лишилась чувств.

— Вы ее видели?

— Мельком. Она поднималась по лестнице, опираясь на руку Ричтона.

— Они разговаривали?

— Нет. Она была ни жива ни мертва и никого не замечала вокруг. А вот и слуга, должно быть, мое фрикандо готово. Присоединяйтесь, Тауншенд!

Меж тем вечер длился, не желая уступать место ночи. Ах, как прохладен, как сладостен был ветерок, унесший полуденный жар! Солнце село, улицы стали сумрачны и пустынны, а молодая луна взирала с небес на башни собора, протянувшего к ней белые фронтоны и острые шпили. Бриз заставлял трепетать ставни большой гостиной. Занавешенные окна охраняли тишину и покой алькова, где на широком диване, утонув в подушках, спала бледная дама с распущенными волосами. Вся ее фигура выражала крайнюю степень утомления.

Но кто там склонился над диваном? Кто хочет потревожить покой дамы? Некому остановить супостата, некому сберечь ее сон! Чему он улыбается? Что забавного нашел в осунувшемся мраморном лице и этих невинных, бледных, истонченных руках? Не смей прикасаться к ней, негодяй! Вот он отводит от ее лица выбившуюся прядь, и улыбка вновь озаряет его черты — иной упал бы на колени пред этим высоким лбом, этой безмятежностью и чистотой, словно пред статуей Девы Марии! Незнакомец убирает от спящей свои нечестивые ладони и сует их в карманы. Прочь, ты не годишься на роль хранителя этой святыни! Твое присутствие разрушает гармонию. Вокруг тихо и темно, а она так прекрасна, что кажется святой, а комната походит на часовню. Однако не стоит обольщаться, покуда здесь этот человек: мужчина с усами, бакенбардами и шевелюрой столь густой, что непонятно, есть ли у него лоб, — вот он откидывает волосы назад, открывая широкое чело, слишком гладкое и молодое для почтенного священнослужителя.

После сурового разговора с губернатором провинции и представителями торгового товарищества Заморны, а равно и иных событий тревожного дня, герцог, движимый противоречивыми чувствами, направился в апартаменты, куда удалилась его герцогиня. Отчасти он желал узнать, как пережила она утренние события, столь противные ее натуре, отчасти — успокоить собственную смятенную душу близостью этого кроткого и нежного существа. Кроме того, у герцога шевелилась смутная, едва осознаваемая мысль, что именно родственные связи герцогини стали причиной его разногласий с подданными. Заморне хотелось полюбоваться ее красотой и провести часок в приятном раздумье о том, как опасны женские чары и как неразумно отдаваться им сполна, без оглядки.

Герцог отодвинул алую занавеску, позволив солнечному лучу упасть на спящую герцогиню. Неслышно передвигаясь по гостиной, он то и дело бросал на жену пылкие взгляды. К тому времени он любил Мэри Перси дольше, чем любую другую женщину, и, осмелюсь предположить, ее лицо давно стало для него родным. Это ясно читалось во взгляде герцога, скользившем по бледным тонким чертам жены с мечтательным наслаждением. Ее хрупкие прелести всегда имели над ним власть.

Герцогине был свойственен изменчивый нрав, и она частенько изводила мужа слезами и ревнивыми попреками. Сомневаюсь, что герцог стерпел бы подобное обращение от другой женщины, но стоически сносил перемены в настроении герцогини. Заморна находил забавным играть ее страхами и, повинуясь мимолетному капризу, усиливать или ослаблять подозрения.

Герцогиня и не думала просыпаться. Тогда герцог разнял ее руки и сжал одну в ладони. Она отдернула руку и повернулась на другой бок, бормоча во сне. Он расхохотался — смех разбудил ее, герцогиня привстала и улыбнулась мужу. Она все еще выглядела утомленной, и, когда Заморна опустился на диван рядом с нею, уронила голову ему на плечо, собираясь вновь погрузиться в сон. Однако подобное развитие событий не входило в планы герцога: он явился за ежевечерним развлечением и намеревался получить его во что бы то ни стало. Заморна принялся тормошить жену, не давая ей снова уснуть.

— Адриан, я устала, — сказала герцогиня.

— Так устали, что не можете разговаривать?

— Могу, только позвольте мне опереться на ваше плечо.

Герцог был непреклонен.

— Просыпайтесь, — велел он жене. — Откройте глаза и поправьте прическу. Вы похожи на русалку.

Герцогиня поднесла руку к волосам, и впрямь растрепанным, и принялась их заплетать. Это занятие окончательно прогнало сон. Уложив каштановые локоны в косы и разгладив складки на платье, дабы придать ему безупречный вид, она отошла к окну.

— Солнце село, — сказала Мэри. — Я проспала закат. — Герцогиня задумчиво улыбнулась, разглядывая сияние, которое закатившееся солнце оставило на небосклоне. — Это Запад! — воскликнула она и, обернувшись к Заморне, быстро спросила: — Что, если бы вы родились огромным сентиментальным ангрийцем?

— Я бы свалял дурака и женился на маленькой сентиментальной дочери Сенегамбии.

— Тогда бы я испытывала к вам иные чувства, чем те, что испытываю сейчас, — продолжила рассуждать герцогиня, словно разговаривая сама с собой. — Я вообразила бы, что вам нет дела до моей далекой страны с ее дремучими лесами. Решила бы, что ваше сердце навеки отдано этой земле, богатой и плодородной, полной жизненных сил, но лишенной романтики Запада.