Девять - Анджей Стасюк

В пепельнице догорало три окурка.

– Скажи ему, чтобы завел что-нибудь, – сказал тот, который выиграл.

– Поставит каких-нибудь педиков, – сказал другой.

– Наплевать, только чтоб не было так тихо.

– Что, не в кайф?

– Не люблю, когда тихо.

– Точно, ты еб…тый.

– Не люблю. Если тихо, значит, сейчас что-нибудь случится.

– А если музыка, то не случится?

– Может, но тогда не ждешь.

– Играй, Вальдек, не п…ди.

Яцек видел их боковым зрением и старался понять, о чем они разговаривают. Шары со стуком раскатились по столу. Они были похожи на людей, которые собирались, что-то там свое делали, потом расходились, встречались с другими, и так все время, пока не умрет последний. Яцек повторял про себя номер телефона, по которому должен' был звонить Павел. Яцек усмехнулся, ведь ему эти цифры были без надобности, а для кой-кого – просто клад или, допустим, последняя соломинка. А ему по фиг. Шары стукались все реже. Два-три столкновения за один раз. Потом только удар кия и тихий звук одиночного шара между бортов.

– Ты чего смеешься? – спросила Беата.

– Так. Бильярд – это умная игра. Пошли отсюда.

Сон то приходил, то уходил. Иногда ему казалось, что сейчас он находится в квартире, и это пульсирующий красный неоновый свет за окном то будит его, то усыпляет. Когда он сказал продавщице в продуктовом: «Мне сто пятьдесят граммов, пожалуйста», она внимательно посмотрела на него: была Великая Пятница, и еще у него были грязные ногти. Он заметил, когда отдавал бумажку. Эта картина возвращалась к нему в ритме красного света, а вместе с ней и другие. Они накатывались из прошлого, из мест, где он бывал, и время сливалось с пространством. Он видел берлинский Кудам,[53] двоих турков и себя самого. Он топал за ними, стараясь почувствовать себя так же свободно, как они. Турки громко разговаривали и размахивали руками, точно цыгане на Торговой. А он шел бочком, держась у края тротуара, осторожно втягивая воздух, полный незнакомых запахов. За немцами тянулся шлейф парфюмерных ароматов, темнело, у него оставалось лишь тридцать четыре марки, «каро» тоже подходили к концу. Он вынимал их украдкой, по одной, чтобы они его не выдали. Зажженную сигарету прикрывал ладонью, сложенной домиком, – в первый же день он заметил, что здесь нет сигарет с таким коротким фильтром. Тип, у которого он должен был переночевать, не пришел. Моросило. Турки куда-то пропали. Белые «адидасы» на ногах посерели и стали бесформенными. Его манили витрины, но он избегал света. Позже он мало что мог вспомнить о той ночи. У него болели ноги, он схватил насморк, было холодно. На рассвете случайно встретил двоих поляков. Те возвращались откуда-то. Он принялся им все рассказывать. Торопливо, боясь, что они протрезвеют. Они взяли его с собой. Положили на полу. Проснулся в полдень. Те храпели. Потом пришли еще двое и хотели его вышвырнуть.

Все это возникало в виде зыбких видений. Он пытался удержать их в своем воображении, открутить назад, как фильм, но они были очень хрупкие, отрывочные. Они расползались, уходили, и он погружался в темноту, наполненную лишь звуками. Кто-то присел рядом. Ему захотелось представить, что это женщина, но призрак тут же развеялся, и Павел остался один. Потом он попытался сосчитать все деньги, которые у него когда-либо были. И не смог сложить даже пары чисел. Чудились банкноты – то упакованные в пачки, то разложенные веером, то разбросанные; столбики монет, первая в его жизни пятерка с рыбаком, правда, он не мог вспомнить, была ли она действительно его или он украл ее из материного кошелька. Так или иначе, он помнил свое ощущение, когда клал ее на прилавок и смотрел, как продавщица вынимает из ящика лимонад, берет с полки шоколадный батончик с розовой начинкой и совершенно равнодушно подает их ему, да еще и тридцать грошей в придачу. Он помнил прикосновение к теплой каменной ограде перед магазином и запах бензина от голубого мотороллера, принадлежавшего почтальону, который сидел рядом, потягивая пиво. Да. Очень возможно, что он вовсе не украл эту пятерку, хотя частенько тогда подворовывал, но таскал в основном по два злотых. Может, он получил ее за десять пузырей от деда, что ездил на большой колымаге, запряженной парой лошадей, и скупал бутылки по всей округе. Дед всегда одевался в черное. Он платил только по пятьдесят грошей, но брал всякие. В приемном пункте платили по злотому, но только за чистые, да еще эта зараза приемщица с мундштуком в зубах каждый десятый пузырь брала бесплатно.

– Это на бой, – говорила она, и все помалкивали в тряпочку.

На голой площади торчал навес из рифленого железа и нечто вроде прилавка из неструганых досок. На нем стояла жестяная коробка с деньгами. Вокруг деревянные ящики с бутылками. Громоздились прямо до неба. Сдаешь тару и получаешь деньги. Хорошее дело, свободное от инвестиционных рисков. Вкус денег из ничего. Всего и надо-то – знать места, где собрались алкаши, да стихийные свалки в кустах, куда богатенькие выбрасывали бутылки. Дед тоже на таких рассчитывал. Подъезжал и брал оптом. Очищал целые подвалы, чуланы, чердаки. От колымаги несло уксусом, прокисшим пивом и дешевым вином. В жаркий день она воняла, как воровская малина. Все говорили, что дед богач, это он просто для блезиру ходит немытый, в тряпье. Он жил в разрушенном доме за дощатым забором. Нанимал мальчишек на работу. В металлических чанах и бочках отмокали грязные бутылки. Надо было их перемешивать, гонять жижу, на ее поверхности образовывалась жирная пленка. Потом бутылки вынимали по одной и мыли при помощи сверлильного станка, на котором вместо сверла крепился металлический ершик. Однажды кого-то ударило током. Через несколько дней такой работы кожа с рук слезала до мяса. Разъедало щелочью. Но желающие не переводились.

Теперь видения стали совершенно отчетливыми. Дед улыбался, разводил руками и предлагал прийти через пару дней, может, место освободится. Павел шел обратно вдоль забора из горбыля. Из-под коричневой коры свисали золотые капли смолы. Он обошел ограждение и хотел еще раз пройти внутрь, но там уже были не ящики с бутылками, а клетки с лисицами. Зверьки без остановки кружили по сетчатым вольерам. Внизу под ними вздымались кучи горячих живых экскрементов. Тетка в камуфляже показала, что он должен делать. Совковая лопата, тачка, тропинка среди зарослей и куча засохшего говна в сосновом лесу. Он вывозил свежее, давясь вонью. Лисицы не прерывали гипнотического кружения. К лопате прилипало. Прилипало к тачке. Приходилось отскребать.

Тетка сказала:

– Получишь тысячу.

У нее были черные крашеные волосы. Позднее она показала ему помещение холодильника с кормом.

Красный фарш смердел трупом. Стоило открыть дверь, как зеленые мухи неслись внутрь. Горела голая лампочка под потолком. Тетка велела вымыть лопату и тачку. Теперь надо было развозить на ней жратву. Хозяйка открывала решетчатые дверцы и совком для угля отделяла порции. Это был единственный перерыв в монотонном кружении зверьков. Они ели на полусогнутых лапах. Опущенные хвосты дрожали. Потом он тянул шланг и через сетку наливал им воду в те же миски.

– Не слишком много, – так сказала хозяйка. – Вылижут и мыть не придется.

Было лето, он не ходил в школу, миски блестели, как серебряные. Иногда приходил немолодой мужик. Приставлял к дверце клетки другую и загонял туда животное. У тесной клетки пол был из полированного металлического листа. Мужик включал ток и всовывал зверьку в прямую кишку длинный прут с изолированной рукоятью.

– Это на заказ, – говорила тетка. – В июле пальто на меху ей подавай.

Мужик снимал шкурку на площадке между клетками. Красное тельце висело на крючке, и остальные лисицы могли его видеть, но они все топтались, словно ничего не произошло. Остальное должен был делать Павел. Снять это, вывезти и выкопать яму. В перелеске невозможно было найти места, чтобы не попасть в кость. Зеленые и голубые мухи гнались за ним по пятам. Иногда ему чудилось, что все вокруг: деревья, ферма и дом – стоит на тонкой земляной скорлупе и вот-вот провалится в звериную могилу.

Спустя месяц тетка, стоя на крыльце, кликнула его в дом. В комнате все было темное, холодное и блестящее. За стеклом стоял разный хрусталь. Хозяйка посадила его под картиной с голой, запрокинувшейся во сне навзничь женщиной. Вокруг спящей вились розы, а в глубине серна пила воду из озерца. На тетке было кимоно в желто-красные цветы, а на ногах кожаные туфли, красные с золотом. Чем-то пахло, но он не мог понять чем. На столе стояла клетка с оранжевой канарейкой. На другом, покрытом кружевной скатертью, – голубая Матерь Божья, топчущая голову змеи. Павел сидел в глубоком мягком кресле и смотрел, как тетка открывает дверцы буфета и достает из стопки простыней белый конверт. Ей пришлось встать на цыпочки. Павел увидел напрягшиеся икроножные мышцы и желтоватые пятки. В конверте была банкнота с Коперником.