«Обезглавить». Адольф Гитлер - Владимир Кошута

Помехи прерывали речь Сталина, но Марина, Марутаев и Шафров терпеливо ждали его уверенные, приглушенные волнением, слова.

С щемящей горечью говорил Сталин о временной потере ряда областей, о том, что враг очутился у ворот Ленинграда и Москвы и Шафров подумал о его мужестве. Сколько глав государств в подобных случаях прибегали к обману народа, ложно оберегая свой авторитет, а он с обнажающей ясностью говорил ему горькую правду.

«Бывали дни, — слышалось в наушниках, — когда наша страна находилась в еще более тяжелом положении. Вспомните тысяча девятьсот восемнадцатый год, когда мы праздновали первую годовщину Октябрьской революции».

Речь Сталина растворилась в эфире, а Шафров, переживая и волнуясь, что слышит ее отрывочно и неполно, поначалу не мог взять в толк элементарно простое — почему Сталин обратился именно к тысяча девятьсот восемнадцатому году.

«Четырнадцать государств наседали тогда на нашу страну, — словно напомнил ему голос Сталина. — Но мы не унывали, не падали духом».

Слова Сталина будто чем-то тяжелым ударили в грудь Шафрова, заставили вспомнить, что в то тяжелое для Родины время был на стороне четырнадцати государств, душивших молодую Республику. Он помрачнел лицом, поняв что совесть его до конца дней будет мучить непоправимое прошлое, отвел потемневший взгляд в сторону и на какой-то миг сник. Однако оптимизм Сталина заражал верой, а экскурс в недалекое прошлое убеждал в непобедимости России и Шафров, оставляя чувство вины перед Отчизной, вновь возвратился в то трепетное состояние, когда каждое сказанное слово воспринимается не только разумом, но и жаждущим правды сердцем.

Помехи прервали передачу… и, пока Марина возилась с настройкой, Шафров напряженно ждал продолжения речи Сталина, понимая, что она носила исторический характер. Он не сомневался, что пройдут годы после победы над фашизмом — а такая победа будет, он мог дать голову на отсечение — и внуки и правнуки ныне живущих, изучая историю мировой войны, будут изумляться беспримерным парадом войск Красной Армии в осажденной Москве, открывая в этом новые грани характера русских людей. Нет, это был не парад обреченных, как может показаться фашистам, а парад грозной силы, уверенной в себе, в победе.

Прорываясь сквозь помехи в эфире, на весь мир раздавался уверенный, поразительно спокойный голос Сталина, обращенный к воинам Красной Армии, партизанам и партизанкам.

— На вас смотрят порабощенные народы Европы, попавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей, Великая освободительная миссия выпала на вашу долю!

— Боже мой, какие мысли! — не удержался и прошептал изумленно Шафров, — Какие задачи!

А Сталин уже напутствовал своих солдат, офицеров и генералов на выполнение предначертанной им историей освободительной миссии.

«Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков: Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова… Смерть немецким оккупантам!…»

Передача о параде войск московского гарнизона была окончена.

Марутаев молча передал наушник Марине, но она радиостанцию не выключила, в притихшей квартире из наушников послышалась суровая и мужественная песня: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой. С фашистской силой грозною, с проклятою ордой».

Шафров ощутил как в груди у него сжалось сердце и какая-то внутренняя сила подняла с дивана. Он застыл в торжественной позе, как делал это в далекой молодости на Дворцовой площади Петрограда в военном строю, когда присягал на верность царю и Отечества. Потрясенный речью Сталина, он готов был, невзирая на свой преклонный возраст, присягать на верность Советскому отечеству. А в наушниках, словно поддерживая его торжественность, страстно звучала высокого патриотического накала песня, звавшая русских людей на бой во имя Родины. «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, идет война народная, священная война».

Захваченные речью Сталина, единым порывом чувств, рядом с Шафровым стояли Марина и Марутаев.

Но была окончена песня. Марина выключила радиоприемник и в комнате воцарилась напряженная, никем не нарушаемая тишина. Каждый пребывал во власти тех чувств священной боли и гордости за Родину, которые возбудила речь Сталина.

Шафров медленно прошел через комнату, опустился на стул у празднично накрытого стола, задумался, ушел в себя. Он был потрясен политической мудростью Сталина, который в исключительно сложной для Советского Союза и Европы обстановке сумел с поразительной политической прозорливостью определить не только задачи Красной Армии, советского народа в деле уничтожения фашистских полчищ на территории своей страны, но и глазами государственного деятеля, глазами провидца заглянуть в будущее Второй мировой войны, нацелить свои войска на освобождение Европы.

— Великая освободительная миссия выпала на вашу долю, — медленно повторил Шафров слова Сталина. — Поднял на Марину и Марутаева радостный взгляд и, распаляясь благородным огнем великой гордости за русский народ, потряс над головой худым кулаком, — Какая же у Сталина вера в силу нашего отечества. Какая вера! Воистину непобедим народ русский!

— Немцы под Москвой, а Сталин говорит об освобождении Европы, — поддержал его Марутаев.

— Да, друзья мои, — живо отозвался Шафров, — Позволю себе с категоричностью утверждать, что ныне на европейском континенте нет иной силы, способной выполнить эту благородную миссию. Это может сделать лишь Советская Россия. Только ей судьбой предназначено быть спасительницей Европы от истребления Гитлером. Это… Великолепно! — задохнулся он от восторга. — О, если бы мне только дожить до этой минуты.

Молитвенно прижав ладони рук к груди, отрешенно стояла Марина у радиостанции. На ее бледном лице четко выделялись темные блестящие сухостью глаза, устремленные на отца и Марутаева, но, занятая своими переживаниями, женщина не слышала, о чем они говорят. «Смерть немецким оккупантам!» — мысленно повторяла она призыв Сталина. Этот призыв по радио она слышала и раньше, но сегодня он приобрел для нее какой-то особый смысл и она всем своим существом почувствовала, что должна подчиниться заложенной в нем покоряющей воле потому, что была русской. «Великий Боже, — прошептала она горячо и страстно. — Дай твоей дочери силы быть мужественной и смелой».

— Ты о чем это? — спросил ее Марутаев.

— Да так, о своем, — уклонилась она от ответа и предложила. — Дорогие мужчины, не пора ли нам к столу?

— О-о-о! — всплеснул руками Шафров. — И мой любимый бокал на месте! — Благодарно посмотрел на Марину, — Спасибо, милая доченька.

Марутаев наполнил бокалы. Шафров встал, посмотрел на Марину и Марутаева светлым, открытым взглядом, проникновенно сказал:

— Друзья мои, долгие годы жизни в эмиграции я не позволял отмечать в семье 7 ноября — праздник Советского Союза — и полагал, что делал правильно. Но пришло время переоценивать ценности и я позволю себе откровенно признаться вам, что жестоко ошибался, — Виновато опустил глаза, словно просил прощение за свою ошибку и несколько помолчал. Зачем тряхнул головой, будто освобождался от тяжелого груза ошибок прошлого, продолжил торжественно, дрогнувшим от волнения голосом: — Так позвольте же поднять этот бокал за праздник нашей Родины. За ее победу!

— За праздник, за победу! — в один голос с душевным волнением ответили Марина и Марутаев.

Как и надо было полагать, разговор за столом шел о войне, Москве, фашистах, оккупированной Бельгии. В то время волнений и переживаний за судьбы России и Бельгии, наконец, за свою собственную судьбу, трудно, да и невозможно было говорить о чем-то ином. Когда же праздничный семейный обед подходил к концу и наступило время подавать чай, Шафров достал портсигар, с разрешения Марины закурил и отошел к окну. Глубоко затягиваясь, он выдыхал дым в открытую форточку и о чем-то думал. Все молчали, догадываясь, что мысли каждого прикованы к Москве, заняты речью Сталина.

— Нелегко дастся России эта победа, — нарушил молчание Шафров, докурив сигарету. Он вернулся к столу, опустил окурок в пепельницу и с какой-то затянувшейся пристальностью посмотрел сначала на Марутаева, потом на Марину, словно в чем-то испытывая их.

Слова Сталина об освободительной миссии Красной Армии в Европе настолько глубоко проникли в сознание Шафрова, что ни на минуту не оставляли его весь праздничный обед. Спокойно и очень внимательно взвесив обнадеживающую мысль Сталина, он сделал вывод, что речь советского руководителя была обращена не только к воинам Красной Армии, но и к народам Европы, попавшим под иго немецких захватчиков, в том числе и к русским эмигрантам, служила откровенным напоминанием им о необходимости бороться за свое освобождение, помогать Красной Армии в осуществлении ее исторической миссии. Он явственно представлял себе, что если тысячи русских эмигрантов, немалую часть которых составляют кадровые военные, возьмутся за оружие, то это будет грозная сила, способная нанести серьезный урон немецкому вермахту в Европе.