«Обезглавить». Адольф Гитлер - Владимир Кошута

Высказав все, что хотела, ради чего приехала на явку с Киевицем, Марина умолкла. Молчал и он. Притихшие, в странной окаменелости сидели они за столом, размышляя над трудной проблемой, которую поставила перед ними жизнь.

Киевиц чувствовал себя так, будто сердцем прикоснулся к горю Марины, и, опаленное этим горем, оно подсказывало то единственно правильное решение, за которым к нему приехала эта русская женщина. Но имел ли он право принимать такое решение? Он опустил голову и сидел молча, словно под тяжестью непосильного бремени, давившего ему на плечи, которое он не мог, не имел права сбросить. Как много было общего в их взглядах! Ведь он и сам пылал такой же неистребимой ненавистью к фашистам, какой пылала Марина. И не красивого слова ради заявил, что готов убивать их. Так какой же дать ответ, если они были единомышленниками?

Он поднял голову, посмотрел пристально на застывшее в непреклонной решимости лицо Марины, на котором лихорадочным блеском горели черные глаза, вопросительно и требовательно уставленные на него, и понял, что, пожалуй, не было сейчас в мире той силы, такого человека, которые смогли бы заставить ее отказаться от своего решения. Она была готова к возмездию и совершит его, независимо от того, какой ответ он даст ей сейчас.

— Видите ли, мадам, — сказал он медленно, растягивая слова, словно доставая их откуда-то из глубины души, потайных уголков разума. — Я хорошо понимаю вас. Но я не могу нарушить данных мне инструкций.

Марина окатила его отчужденным взглядом и в ее голове молнией блеснула мысль: «Зачем приехала? Зачем спрашиваю позволения на то, что сама могу сделать?» Киевиц продолжил подчеркнуто твердо:

— И в то же время, мадам, я не могу запретить вам действовать так, как велит вам ваша совесть.

Минутное молчание нарушил страстный голос Марины.

— Спасибо вам, мсье Анри. Русское спасибо.

Встреча с Киевицем существенно изменила жизнь Марины, подчинив ее единственной цели — подготовке к уничтожению Крюге. Она не уходила от повседневных забот по дому, как всегда была мила и внимательна к мужу, ласковой с детьми и делала все, что положено делать в семье жене и матери, но эти будничные, привычные ей заботы с каждым днем как бы отодвигались на задний план, а их место прочно заняла мысль об убийстве Крюге. Поначалу ей казалось, что в этом убийстве нет ничего сложного — надо только выследить Крюге, выстрелить в упор и скрыться. На первый взгляд, это казалось как будто бы просто. Когда же она стала тщательно обдумывать предстоящую операцию, то встретилась с такими вопросами, о существовании которых на первых порах и не подозревала.

Прежде всего она должна была решить, кому раскрыть свой замысел и кого взять с собой на операцию? Близкими людьми, с которыми она могла откровенно поделиться своими мыслями, были муж Юрий и Деклер. Кого же из них попросить? Или для надежности идти втроем? Так было бы, конечно, лучше, но во всем этом было единственное, что она не могла позволить себе — рисковать еще двумя жизнями. К тому же в случае провала, что она тоже не исключала, оставшимся детям нужен был хотя бы отец. Поразмыслив так, решила убийство совершить в одиночку, рисковать только своей жизнью, никого не подвергать опасности.

Мысль ее работала предельно напряженно над всеми проблемами убийства и прежде всего над тем, каким образом уничтожить Крюге? Она знала, что такие убийства принято совершать выстрелом из пистолета, но после длительных раздумий отвергла это, потому, что выстрел в центре города, да еще неподалеку от военной комендатуры, мог привлечь внимание немцев. Тогда каким же оружием уничтожить фашиста? Память вернула ее к двадцать второму июня, ко дню нападения, гитлеровских войск на Советский Союз. Выслушав известие об этом от мужа, она уронила на пол нож. Этот эпизод, надолго врезавшийся в память, вновь всплыл перед нею, как знамение. «Нож, нож, — металась в голове беспокойная мысль, — Им безопасней и, главное, тихо, без шума». Но тут же появлялось сомнение — сумеет ли? Не дрогнет ли рука, когда в священном гневе занесет ее с ножом над человеком, пусть он будет даже фашистом? Нет, не дрогнет, убеждала она себя. Значит — удар ножом. Иного оружия не надо.

Найдя ответ на один вопрос, Марина принималась за следующий. Как скрыться с места убийства? Как поступать, если станут задерживать немцы? Что отвечать, если арестуют?

Ко всему этому прибавлялось и острой болью отзывалось в сердце чувство материнской любви. Одолеть его или хотя бы частично подчинить воле, дочернему долгу перед Родиной, оказалось делом до безумия трудным. Природой заложенное чувство к сыновьям не повиновалось ей, брало верх над разумом. И даже в те минуты, когда она чувствовала себя в состоянии решительной готовности идти убивать Крюге, в голове вдруг возникала пронзительная мысль: «А как дети? Что будет с ними?» Такие мысли действовали обезоруживающе.

В определенное время она включала радиоприемник и жадно ловила каждое слово московского диктора, ожидая, когда же, наконец, он объявит о победе под Москвой. Она настолько уверовала в победу, так жила ее ожиданием, что сообщение об ожесточенных боях воспринимала с тяжелой душевной болью и, все больше убеждалась, что ее час настал, что для победы под Москвой надо делать решительный шаг здесь, в Бельгии, и отчаянным примером поднимать бельгийцев против оккупантов. Это чувство достигло своей вершины восьмого декабря. Именно в этот день она ощутила какую-то внутреннюю собранность и обрадовалась этому состоянию решимости и спокойствия. Она как бы созрела к действию, освободив сознание от сомнений и колебаний.

Восьмого декабря тысяча девятьсот сорок первого года Марина развернула радиостанцию, безошибочно настроилась на Москву и среди нескончаемых помех услышала голос диктора московского радио. На сей раз уже в начале передачи в его голосе она почувствовала едва сдерживаемую гордую радость. А минуту спустя, он заговорил с таким ошеломляющим чувством ликования, что по телу Марины пробежала мелкая дрожь.

«Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы! — сказал он и, какой-то миг помедлив, продолжил с тем торжеством, которое не могло оставить спокойным ни одно русское сердце: — Поражение немецких войск под Москвой!»

Марина забыла записать сообщение потому, что в эти минуты могла забыть все на свете, самое себя. Ее сознание было сфокусировано на одной-единственной мысли, единственным и долгожданном слове — победа! Ее возбужденные, сумасшедшей яркости глаза метались по комнате, словно отыскивая кого-то, чтобы тут же излить непостижимую радость, а сквозь сплошной шум в эфире до нее все также победно доносились слова диктора. Мужественный баритон вещал всему огромному миру, затаившемуся в ожидании исхода сражения под Москвой:

«С шестнадцатого ноября сорок первого года германские войска, развернув против Западного фронта тринадцать танковых, тридцать три пехотных и пять мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву. Противник имел целью путем охвата и одновременного глубокого обхода флангов выйти нам в тыл, окружить и занять Москву… Шестого декабря войска нашего Западного фронта, измотав противника в предыдущих боях, перешли в контрнаступление против его ударных группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно уходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери… «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины. Смерть немецким оккупантам!»

Душа Марины, долгое время томившаяся любовью к России, к русским людям, была переполнена счастьем за них, а где-то глубоко в возбужденном сознании метались шальной радости мысли: «Свершилось! Москву не сдали! Победа!» И вдруг в этот сонм ликующих мыслей огненной молнией ворвались последние слова диктора: «Вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины. Смерть немецким оккупантам!» Марина вздрогнула. Чувство восторга победой под Москвой отхлынуло, и до ее сознания дошла вся глубина народной скорби по погибшим. Она выключила радиоприемник, сняла наушники…

Марина шла по знакомым улицам Брюсселя, который на чужбине заменил ей родной и древний город Руси — Владимир. Северный порывистый ветер гнал на Брюссель мрачные тучи. Временами шел дождь. Редкие прохожие торопливо перебегали перекрестки улиц, скрывались в вагонах трамваев, троллейбусов, в подъездах домов, магазинах. Бельгийская столица выглядела скучной, неуютной и безлюдной. Но Марина знала ее иной, довоенной. Тогда она была оживленной, праздничной. Улицы ее заполняли толпы туристов в самых разнообразных национальных одеждах — европейцы, жители заморских колоний, американцы, китайцы, японцы.

Вся эта говорливая и многоликая толпа людей вела себя непринужденно, шумно, весело. Казалось, ушло в невозвратное прошлое то время, когда на улицах Брюсселя были открыты и допоздна работали разнообразные магазины, кафе, когда прямо на тротуары выставлялись столики, защищенные от дождя и солнца полотняными навесами и можно было, купив за пять франков стакан пива «Екла» или бутылку оранжа — апельсинового сока, часами сидеть за столиком и наблюдать жизнь бельгийской столицы. Можно было встретить на площадях и улицах продавцов жареной картошки, нарезанную тонкими ломтиками, ее тут же жарили в кипящем масле и как вкусны были эти хрустящие на зубах подрумяненные ломтики!