Живой - Дмитрий Быков

— За неверующих и за инаковерующих тоже можно молиться, — сказал батюшка, — я думаю, даже нужно… За нераскаянных грешников, за самоубийц даже — ну, за некоторых, у кого уважительная причина… Только дома, а в церкви не положено. И надо самому быть в вере твердым, а то хуже сделаешь.

— А ты — твердый?

— Не знаю.

— Церковь, значит, руки марать о них не хочет, — сказал Кир, — а так ничего. Слышишь, Мороз? Морозова, слышишь? Я за вас дома помолюсь, я твердый… Эй, вы чего — трахаться надумали? Ты скажи им, Никич, что на кладбище некультурно…

Никич промолчал, давая понять, что ему не жалко — пусть делают что хотят. Взводный и его жена, правда, не трахались, они даже обняться толком не могли — руки их очень были слабы. У ног их в траве валялся сложенный листок бумаги — письмо, Морозова так и не прочла его. Порыв ветра вздернул бумажку в воздух, пронес над Никичем, над Игорем, над Мухой и зашвырнул в кусты. Из письма выпала какая-то еще бумажка — прямоугольная, маленькая, с золотым обрезом. Морозовы этого ничего не заметили. Эти двое дурачков вокруг себя ничего не замечали. Они никогда не задумывались об аде и рае, их вполне устраивало кладбище. Им было хорошо в любом месте, где они вместе. А Кир — заметил. Он встал и подобрал визитку начфина. Огляделся вокруг себя, поднял с земли два сухих прутика, сложил их в виде креста. Позаимствовал у Никича жвачку, а хули, все равно он ее не нюхает. Кир пожевал резинку, чтобы размягчилась, ею скрепил два прутика посередине и визитку туда же прилепил. Воткнул прутики в землю — не там, где все пацаны, а в стороне малость. Батюшка наблюдал за ним с ужасом.

— Сергей, ты… Ты чего делаешь?

— Ничего.

Катилась мандаринка… Каяться? Ну нет, только не каяться. Не получалось у него подумать про начфина с жалостью, никак не получалось. Наоборот — как вспомню морду эту, лениво выплевывающую слова, так злоба подступает. Хотя, может, и каюсь. Если б можно было все вернуть — отмотать пленку, как в кино, назад, и попасть снова в тот двор и в тот день, — конечно, все было б не так. Ну, если это значит каяться, то я каюсь. Жалею, что так вышло. Нет, не из-за того, что менты по всей стране ищут с собаками, не из-за того… А так, вообще, потому что дышать не могу нормально с того дня, как все это случилось. Жалею — да, но каяться? Кир никогда в жизни своей не видел человека, который по-настоящему бы в чем-то каялся, будь то президент, генерал или солдат. Хотя Никич… Каяться, слово-то какое — похоже на «Каин». Не знаю я, что значит каяться. Вот если б можно было отмотать пленку, просто отмотать пленку! Все отмотать назад!

— Ты почему тогда спрашивал — ну, про убийство… Ты что — кого-то убил?

— Да я прорву народу убил, не знаешь, что ли? — усмехнулся Кир. — Прорву чехов. И еще б убил. А может, и убью. Раз меня в твой ад не берут — пойду проситься обратно в Чечню. Нога-то у меня зажила — видишь? — Он подпрыгнул — раз, потом еще.

— Так что все в порядке. Да, Никич?

Никич молчаливым кивком подтвердил, что все в порядке. И другие кивали, подтверждая, что все в порядке. Они все стояли, и смотрели на него, и кивали. Все — Муха, Саня Ситников, Леша Клещев, Серега Пальцев из параллельного, Танина двоюродная сестра, которой сделали не тот укол. Они кругом обступали Кира. От деревьев медленно отделились две тени и тоже шагнули в круг, Кир так им обрадовался, что даже говорить не мог, ведь это были дед и бабушка. Он не видел бабушку уже восемь лет. Деда не видел двенадцать. Дед был в очках и с газетой «Советский спорт», как всегда. Газета была старая, желтая. Бабушка держала на руках кота. Это был Муська — когда мать подобрала его на улице, они решили, что это кошка, а потом оказалось — кот. Муська был дрянной кот, жрал все подряд, как-то сожрал Киров школьный дневник. Да и хорошо, что сожрал, там были одни двойки. Муську раздавила машина. Голова у него была свернута малость набок, как у той невесты. А так ничего. Невеста тоже стояла в толпе. Когда кот раскрывал глаза, вспыхивал ослепительный зеленый свет и освещал лужайку. Только тогда и было их всех видно. Ведь уже давно была ночь.

— Кис-кис, — позвал Кир и присел на корточки. — Эх ты, морда…

— Знаешь что? — решительно сказал батюшка. — Пьешь ты слишком много. Тебе надо проспаться, отдохнуть.

— Отвали, не мешай, — рассеянно отозвался Кир.

Люди все прибывали, их были уже десятки, а может — тысячи, в темноте не разберешь. К деду подошел молодой парень и положил ему руку на плечо. Парень был в форме и с орденами, как Игорь, только ордена были другие — старые. Дед обернулся к нему и пошевелил губами. Он, кажется, сказал парню «батя». Где-то далеко за толпой очень медленно проехала машина — «линкольн», длинный и черный, как акула, за ним — битком набитый джип.

Когда я вижу — ты идешь,вижу — ты идешь,ой как ты идешь,меня бросает крепко в дрожь,так бросает в дрожь…

— Сергей, в больницу бы тебе… Поедем со мной, а? У моих заночуешь, а там что-нибудь придумаем.

— Пошел ты!

— Сейчас и поедем. Я только молитву прочту, я быстро. Ты подожди немножко.

Батюшка расстегнул рясу на груди и вытащил крест. Кир подошел к нему.

— Не надо.

— Но почему? Что тебе — жалко?

— Потому! Раньше надо было! Где он раньше был, твой Бог?!.

Батюшка решил не препираться больше. Торопился к попадьихе своей. Раскрыл книжечку и перекрестился. Кир выхватил у него книжечку и швырнул в кусты, туда, куда ветер унес письмо.

— Вали отсюда!

— Ну, хватит, — сказал батюшка, багровея. — Долго я терпел, а вот за это я тебе сейчас морду набью…

Кир ударил его первым. Тот даже не покачнулся, бугай. Тогда Кир врезал ему еще раз — батюшка под этот удар нырнул и приемчиком взвалил Кира на плечи, раскрутил как перышко, швырнул на землю, сам навалился сверху, бугаина. Кир бешено извивался, пытаясь выбраться. Под ними что-то хрустело. Батюшка не отпускал его, держал на лопатках, спортсмен хренов. Кир дергался, пока не обессилел. Тогда батюшка отпустил его. Встал, поднес руки к голове — поправить свои патлы. Кир вытащил из-под себя разбитую бутылку, отшвырнул, приподнялся. Батюшка уже копошился в траве, ползал, отыскивая в темноте свою книжечку. Кир тоже встал. Долго искал костыль. Нашел. Пошел к своим. Но они отступали от него. Пятились неслышно и таяли во тьме. Ускользали в глубину. Постепенно все они исчезли. Остались только Игорь и Никич, глядевшие на него из медальонов. Больше никого не было. Кир провел по надгробиям рукой.

— Ну, всё, — сказал им Кир, — я пошел. Давайте, спасибо вам, пацаны. — Голос у него упал до шепота. — Домой поеду, в Кораблин. Пусть менты — а, плевать…

Он не помнил, где калитка, но слышал, как по шоссе проносятся машины, и зашагал на звук.

Батюшка не обернулся ему вслед. Он, стоя на коленях, очищал от грязи молитвенник. Было темно — выколи глаз. Он спрятал молитвенник в карман рясы. Он шел между могил, хватаясь за надгробия, чтоб не упасть. В темноте ничего не было видно. Он не знал, как справиться с темнотой. Тогда он стал ощупывать выбитые на надгробиях буквы, и буквы медленно складывались в имена. Он говорил — сначала звонким голосом, потом сиплым, все тише и тише:

— Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих Генки… Геннадия Никича, Игоря Лагутина, Ситникова Александра… Мушаилова… Морозова Андрея…

Он переходил от могилы к могиле, ощупью читая имена. Пальцы его распухли, ладони стерлись в кровь. Он называл имена — десятки, а может, тысячи, — и воздух над ним наполнялся хлопаньем крыльев: большие птицы — одна за другой, одна за другой — взлетали и кружили над его головой. Он ничего не слышал. Он называл имена, называл их, пока не охрип. Тогда он стал шептать:

— … и прости их вся согрешения вольная и невольная, и дай им Царство Небесное…

Потом батюшка спохватился, что забыл еще одно имя, и пошел искать крестик из двух прутиков, и только тут сообразил, что телефон можно использовать как фонарик, и, слизывая кровь с истертых ладоней, стал заново читать имена — вдруг ошибся, вдруг пропустил? И лишь тогда, когда он сделал все как надо, он стал набирать на телефоне сообщение: «РОДНАЯ НЕ СЕРДИСЬ ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ ТВОЙ ЗАЯЦ». Позвонить он не мог — голоса у него совсем не осталось. Но он не стал отправлять это сообщение. Он слишком хорошо знал характер матушки. Эсэмэсками тут не отделаешься.

— Таня, — сказала мать. — Ты ведь его дождешься?

— Наверное.

— Посадят его, как пить дать.

— Наверное, посадят.

— Если много дадут, — сказала мать, — то ты, конечно, не жди. Но если немножко…

Таня кивнула. Они сидели на диване, напротив телевизора, и мать поила Таню чаем. Таня принесла к чаю печенье. Мать надела очки и включила телевизор. По телевизору повторяли какую-то передачу. Летом все время повторяют старые передачи, по сто раз. Толстый человек говорил: