Живой - Дмитрий Быков

Д. Быков, И. Порублев, М. Чертанов

ЖИВОЙ

1

— Я одного не понимаю, — сказал Никин. — На хуя ты начфина убил?

— Сам не знаю, — зло сказал Кир. — А точно убил?

— Ну надо же, — заржал Никич. — Прикинь, Игорь, он спрашивает. Мы что, там были?

— А что, еще не были?

— Конечно не были, — успокоил его Игорь.

— Не, но это как надо было ужраться?! — не успокаивался Никич. — И причем шашкой, прикинь, шашкой! Если б этому начфину в детстве сказали, что его убьют шашкой, он бы вообще не понял! Вам отрежет голову молодая девушка, комсомолка! Блядь, шашкой. Где ты шашку-то взял?

— Другу вез, — мрачно сказал Кир.

— Сильный подарок. Чего он делать с ней будет? Она же тупая.

— Ну, тупая не тупая, — сказал Игорь, — а начфина-то он ею убил. Серый, зачем ты убил начфина? Что он тебе сделал? Он, видишь, денег тебе дал. Полную сумку денег. Если б он знал, он бы их с пользой потратил.

— Я, кстати, не всосал, — снова заржал Никич. — Я не всосал: убил ты его. Почему ж он за тобой не ходит? Где окровавленный, блядь, начфин? Начфин! Начфиин!

Кир испугался, что сейчас из степи выйдет окровавленный призрак, с призраком денежной пачки будет стоять перед ним, укоризненно качая головой, лепеча что-нибудь об оставшихся дома детушках, — но на никичевский призыв никто не отзывался. Вокруг молчала плоская степь, подступившая к моздокской окраине.

— Нету, — сказал Никич. — Вот он за тобой не ходит. Хули мы тебя пасем в таком случае?

— Самому интересно, — сказал Кир.

— Что ж ты другу теперь привезешь, Кир? Шашки-то нету? — съехидничал Никич.

— Барабан ему купит, — усмехнулся Игорь. — Серый, знаешь анекдот про «купи себе барабан»?

— Нельзя, — сказал Никич. — Он еще кого-нибудь убьет барабаном. Не вздумай ничего покупать другу, Серый. Ты, кстати, долго тут намерен сидеть?

— Башка болит, — пожаловался Кир.

— Я думаю, болит. Столько жрать… Ладно, вставай.

Никич встал, взял на плечо ПКМ и протянул руку Киру.

— Никич, — жалобно спросил Кир. — Чего мне теперь будет, а?

— Вторую отрежут. Вставай, не тормози.

— А чего ты с пулеметом-то таскаешься?

— Ты че, дурак? — Никич покрутил пальцем. — Он же в военнике записан.

И они заржали, все трое. Если вдуматься, действительно было смешно.

2

Убивать начфина он действительно не собирался. Как это вышло — долго рассказывать. Но делать так и так было нечего. И пока подобравший их рейсовый автобус трясся по дороге — вверх-вниз, вверх-вниз, горы медленно переходят в холмы, а те в равнину, — Кир вспоминал все, начиная с госпиталя. Объяснять Игорю и Никичу вслух все эти обстоятельства было необязательно. Не сказать, чтобы они читали мысли — еще бы не хватало, — но о чем-то догадывались.

Он пришел в себя на третий день после операции. Оля рассказывала, что, когда везли в операционную, он что-то орал про письмо и даже пел, но все, начиная с ранения, вырубило из памяти накрепко. Нет, не так… После ранения что-то еще помнил. Помнил, как взводный писал письмо. Это когда уже волокли. Взводный был совершенный пацан, непонятно вообще, чему их там учат и кем может командовать такой человек. Всему, что умел, он научился на войне. Фамилия его была Морозов. Несколько раз Кир видел, как он украдкой крестился. А что такого — на войне атеистов нет.

Кир знал, с кем воевал, и воевал прилично. Прослужил два года и остался на третий — матери написал, что ради бабок, и всем так говорил. Объяснять опять-таки было долго, да и бесполезно. Дома делать совсем уж было нечего, разве что на Тане жениться, а что Таня? Работы нет, в менты не хотелось, а тут хоть понятно, кто свой, кто чужой. Убить, конечно, могли. Но убить ведь и там могли. Лешу Клещева, его одноклассника, убили. Никого не нашли. И Серегу Пальцева убили, из параллельного. А Губин сам спился. А Танину двоюродную сестру укололи чем-то не тем, случился шок, и в тридцать лет померла, мать двоих детей. И тоже никто не виноват — врачихе мало платят, она молодая, про аллергию ничего не знает. Так что везде убьют, никто никому особо не нужен. А тут ты и сам, может, кого-нибудь уложишь, и это будет правильно.

Кир не делил чехов на военных и гражданских, все они были гражданские, потому что формирования их были незаконные, и все военные, потому что ненавидели наших все поголовно. Ни одному их слову верить было нельзя. Жили они богато. До войны — все, а во время войны — многие. Откуда бралось, непонятно. Психология их была детская, странная — в одном доме нашли тетрадь с переписанными шахидскими песнями, все про то, как сладко быть воином Аллаха, умирать без страха. Песни по-русски, похожие на наши солдатские. Переписано детским почерком, и картинки: девушки с оружием, все глазастые, губки сердечком, как дети рисуют принцесс. Детям тоже никакой веры, понятное дело. А девки у них все страшные, красивые редко попадались.

Так примерно он и воевал. Люди во взводе, кстати, были очень приличные. Славка тот же, даром что москвич. Славка был человек толстый, добродушный, призвался в двадцать четыре, не сумел откосить. Уже был женат, и перед самым призывом жена родила, но его все равно забрали. А говорят — Москва, Москва. Славка тащил Кира на себе десять километров: ну, не тащил, а волок, — но если б тащил, ногу все равно бы отняли. А так она волочилась по снегу, но это уже роли не играло. Там кость была раздроблена в труху. Кир отрубился, а Славка тащил, и Олег тащил. Если бы всей стране пришлось с кем-нибудь воевать, то процентов тридцать населения получили бы шанс стать приличными людьми. Научились бы понимать простые вещи. Обзавелись бы полезными навыками.

Вообще большая война бы не помешала. Даже на малой, да с таким начальством, да без жратвы практически, — Кир встречал много совсем не гнилого народу. Гнилье было, да, и много. Тот же Пахом в госпитале. Но это в госпитале, а у себя там под Ханкалой — хер его знает, как он воевал. То и было обидно, что на гражданке очень быстро все истратится, люди станут как люди, обычные мешки с говном. Кир поэтому и остался, и довоевал бы свой год, и привез бы деньги. А может, он и еще остался бы. Хотя война вроде шла на убыль, и после года Кир, скорей всего, поехал бы домой.

Это было бы весной.

Ранило его в феврале.

Что отрезали ногу, он сначала не поверил. Шевелиться было тяжело, и он не мог откинуть одеяло. Никто ему ничего не говорил. Потом началась боль, три дня он в нее проваливался, терял сознание, выплывал ненадолго, все было красное, от антибиотиков голова мутилась окончательно, лежал как обдолбанный. Оказалось, что ампутация — это не просто ногу отрезать. Это перестройка всего организма, объяснял хирург, подполковник, нормальный, в принципе, мужик. Он ему долго объяснял, что спасти ногу было нельзя; специально приходил, сидел, разговаривал. Один раз прислали психолога. Психолог, видимо, боялся, что Кир в госпитале наложит на себя руки и испортит им показатели. Кир не для того выжил, чтобы накладывать на себя руки, и Игорь с Никичем не для того его прикрывали, и Славка с Олегом тащили не для того. Кроме всего прочего, при нем было письмо ротного, оно было у него в шапке, Кир про него помнил и потребовал, чтобы принесли из кладовки. Подполковник распорядился, письмо принесли, Кир держал его в тумбе.

Долеживал он в палате на двенадцать пацанов, почти все с царапинами, только у Серого было челюстное ранение, и он не мог ни курить, ни говорить. Когда сняли шины, он в первый же день накурился до того, что чуть не потерял сознание прямо в курилке, и Оля на него орала. А наговорился он до того, что в обморок чуть не попадали остальные. Оказывается, он помнил все разговоры, которые велись в палате и про которые все давно забыли. А он помнил, потому что по нескольким поводам у него имелось что сказать. И вот он теперь все это задним числом говорил. Пахом, а помнишь, ты рассказывал, как бабу драл и отец пришел, генерал? Это что, у нас было, что младшая сестра пришла, шестнадцать лет, и там такое у них было… А помнишь, Лех, анекдот ты рассказывал про слона? Блядь, я знаю другой, как слон обосрался…

И сам хохотал. Наверное, он уже не верил, что будет разговаривать. Месяц молчал. Говорят, были монахи, что всю жизнь молчали. Кир их мог понять: чего говорить-то? Тем более что и говорили в основном про то, как хотели бы засадить Оле.

Эти разговоры особенно бесили Кира потому, что Олю он бы и сам, да. Оля была человек. У себя дома Кир таких баб не видел. С Таней ее было не сравнить. Он вообще много чего теперь понимал про Таню, да и помнилась она, если честно, уже как бы сквозь сон. Оля была из Ростова, но на обычных ростовчанок не похожа: не смуглая, не черноволосая и без противной южной пухлости. И не красилась. И без маникюра, естественно, потому что какой маникюр у медсестры? Разговаривала она со всеми одинаково — резко и быстро. Лет ей было двадцать, она училась на вечернем на врача. Кир иногда думал, что у них все могло бы быть, а потом вспоминал про ногу и понимал, что ничего не будет. Не потому, что не получится, — все получится, ногу отрезали чуть ниже колена, ему двадцать один, мысли про баб начали приходить сразу, едва температура упала. А потому, что Оля будет жалеть, а из жалости ему ничего не надо.