Генерал в своём лабиринте - Габриэль Маркес

- Вы только послушайте, - сказал он, - на мои похороны прибыла делегация из Картахены.

Он велел им войти. Монтилье и тем, кто с ним пришел, не оставалось ничего другого, как поддержать игру. Адъютанты распорядились позвать волынщиков, которые были здесь накануне; несколько мужчин и женщин в старинных одеждах танцевали в честь приглашенных кумбию. Камиллу поразила прелесть этого народного танца, пришедшего в Америку из Африки, и она захотела разучить его. У генерала была слава превосходного танцора, и кое-кто из присутствующих вспомнил, что в последний свой приезд он танцевал кумбию, как бог. Но когда его пригласила Камилла, он отклонил предложенную честь. "Три года - это большой срок", - сказал он, улыбаясь. Ей показали несколько движений, и она стала танцевать одна. Вдруг, в тот момент, когда музыка на секунду умолкла, послышались восторженные крики, несколько мощных взрывов и ружейные выстрелы. Камилла испугалась.

Граф встревоженно сказал:

- Черт возьми, да это революция!

- Пожалуй, только ее нам и недостает, - сказал, смеясь, генерал. - К сожалению, это всего лишь петушиные бои.

И, почти машинально допив кофе, широким жестом руки пригласил всех на петушиные бои в гальере.

- Идемте с нами, Монтилья, посмотрите, какой из меня покойник, сказал он.

И вот в два часа он появился в гальере вместе с многочисленной толпой приглашенных, возглавляемой графом де Режекуром. Однако мужчины, собравшиеся там, - а там были только мужчины, - смотрели не на него, а на Камиллу. Никто и подумать не мог, что такая блестящая женщина принадлежит не ему, тем более что он пришел с ней в такое место, куда женщинам доступ запрещен. А когда он попросил ее идти с графом, все убедились окончательно, что это его женщина, поскольку было известно: генерал всегда поручает другим сопровождать своих тайных любовниц - для сокрытия правды.

Второй бой оказался жестоким. Пестрый петух выцарапал шпорами глаза своему противнику. Но ослепленный петух не сдался. Он разъярился до того, что оторвал пестрому петуху голову и склевал ее.

- Никогда не думала, что петушиный бой - кровавое зрелище, - сказала Камилла. - Но я в восторге.

Генерал объяснил, что обычно бывает гораздо больше крови, когда петухов раззадоривают непристойными криками и стреляют в воздух, но в этот раз из-за присутствия женщины, причем такой красивой, болельщики чувствуют себя скованно. Он лукаво взглянул на нее и сказал: "Это ваша вина". Она весело рассмеялась:

- Нет, ваше превосходительство, ваша, вы столько лет правили страной и не позаботились о законе, по которому мужчины должны вести себя одинаково и при женщинах, и без них.

Он начал терять терпение.

- Умоляю, не называйте меня превосходительством, - сказал он. - С меня достаточно того, что я есть я.

Когда поздно вечером генерал принимал надоевшую целебную ванну, Хосе Паласиос сказал ему: "Это самая красивая женщина, которую я видел рядом с вами". Генерал ответил, не открывая глаз'

- Она отвратительна.

Появление в гальере, согласно общему мнению, было продуманным поступком генерала: развеять различные слухи о том, что он серьезно болен; эти слухи в последние дни были столь упорными, что никто даже не усомнился в его смерти. Этот поступок повлек за собой некоторые последствия, так как почтальоны, которые выехали из Картахены во все концы, понесли весть о его добром здравии, и сторонники генерала устраивали в его честь празднества, однако не столько от радости, сколько для того, чтобы бросить вызов правительству.

Генералу удалось обмануть даже собственный организм, поскольку в последующие дни он сохранял бодрость и даже дважды садился за карточный стол - его адъютанты разгоняли скуку бесконечной игрой в карты. Андрес Ибарра, который был моложе и легкомысленней других и еще не утратил романтического представления о войне, написал в эти дни своей подруге в Кито: "Я предпочел бы умереть в твоих объятиях, чем жить в этом покое без тебя". Они играли дни и ночи, иногда углублялись в решения загадочных карточных комбинаций, иногда спорили до крика, атакуемые москитами, что в пору дождей нападали даже среди бела дня, несмотря на факелы из коровьего помета, поджигаемые ординарцами. Генерал не играл с той самой неудачной ночи в Гуадуасе, потому что неприятный эпизод с Вильсоном оставил у него в душе горький осадок - его никак не удавалось забыть, - однако он слышал, лежа в гамаке, крики офицеров за игрой, их откровенные разговоры, их тоску по войне - тоску, вызванную вынужденным бездельем в дни мира. Однажды ночью он бродил по дому и не устоял перед искушением задержаться в коридоре. Тем, кто увидел его, он сделал знак молчать и, тихо приблизившись к Андресу Ибарре, встал у него за спиной. Он положил ему на плечи руки, похожие на птичьи лапы, и спросил:

- Скажите мне, кузен, вам тоже кажется, что у меня лицо мертвеца?

Ибарра, привыкший к подобным неожиданностям, ответил не оборачиваясь и не глядя на него:

- Мне - нет, мой генерал.

- Вы либо слепы, либо лжете, - сказал он.

- Или сижу к вам спиной, - ответил Ибарра.

Генерал заинтересовался игрой, сел за стол и, в конце концов, стал играть. Все восприняли это как его возвращение к нормальной жизни - и не только в эту ночь, но и в последующие. "Так легче ждать паспорт", - сказал генерал. Однако Хосе Паласиос ему ясно дал понять, что, несмотря на увлечение картами, несмотря на личное внимание, которое он оказывал офицерам, и несмотря на него самого, офицеры сыты по горло этим бездельем и дорогой в никуда.

Никто так не зависел от судьбы своих офицеров, от их повседневных нужд, от их будущей судьбы, как он, однако, когда их проблемы становились неразрешимыми, он, обманывая себя, решал их. После памятной сцены с Вильсоном на протяжении всего плавания генерал, преодолевая болезнь, занимался ими. Поведение Вильсона было необдуманным, и только тяжелое ощущение провала могло вызвать у него столь резкую реакцию. "Он такой же прекрасный воин, как и его отец", - сказал генерал, когда увидел, как Вильсон воевал при Ху-нине. "Но более скромен", - добавил он, когда тот отказался от звания полковника, пожалованного ему маршалом Сукре после битвы на берегах Тарки, - однако генерал все-таки заставил его принять пожалованное звание.

Политический режим, который устраивал их всех, - будь то мир или война - состоял не только в героическом соблюдении дисциплины, но и в соблюдении законности, чего требовала сама реальная жизнь. Это были люди военные, не казарменные, а именно военные, ибо они столь часто сражались, что им едва хватало времени, чтобы разбить лагерь. Это были разные люди, но ядро тех, кто завоевал независимость, будучи рядом с генералом, являлись цветом креольской аристократии, юноши, воспитанные в школах, предназначенных для принцев. Они жили, воюя, то тут то там, вдали от дома, вдали от жен и детей, от всего, и нужда заставляла их становиться политиками и государственными чиновниками. Все они были венесуэльцами, кроме Итурбиде и адъютантов из Европы, и почти все приходились генералу родственниками либо по крови, либо по политической жизни: Фернандо, Хосе Лауренсио, семья Ибар-ры, Брисеньо Мендес. Принадлежность к одному и тому же классу или к одной и той же семье придавала им много общих черт и объединяла их.

И только один отличался от всех: Хосе Лауренсио Сильва, сын деревенской акушерки из Эль-Тинако, что в Льянос, и рыбака. От родителей он унаследовал смуглую кожу мулата. Был он из простонародья, однако генерал женил его на Фелисии, одной из своих племянниц. Хосе Лауренсио начал свою карьеру рекрутом-добровольцем в армии Освободителя в шестнадцать лет и дошел до генерала-аншефа в пятьдесят восемь, получил пятнадцать тяжелых ранений и огромное число легких в пятидесяти двух боях, почти во всех кампаниях борьбы за независимость. Единственная несчастливая минута, которая выпала на его долю из-за того, что он был мулатом, - минута, когда представительница одной из аристократических семей отказалась как-то раз танцевать с ним на праздничном балу. Тогда генерал велел повторить вальс, и она протанцевала его с Хосе Лауренсио Сильвой.

Генерал О'Лири был полной противоположностью Хосе Лауренсио: белокурый, высокий, молодцеватый, что подчеркивалось его флорентийской формой. Он приехал в Венесуэлу, когда ему было восемнадцать лет, прапорщиком Красных гусар, и сделал военную карьеру, участвуя почти во всех битвах Войны за независимость. Как у всех, у него тоже была своя несчастливая минута: когда генерал послал его найти способ к примирению он посчитал Сантандера правым в споре с Хосе Антонио Паэсом. Генерал перестал здороваться с ним и предоставил его на милость собственной судьбы на целых четырнадцать месяцев, пока не утих гнев.

Личные достоинства обоих невозможно было оспорить. Плохо было то, что генерал никогда не осознавал: он для них обоих являлся оплотом власти, и барьер между ними был тем более непреодолимым, чем более он был с ними любезен и приветлив. Но в ту ночь, когда Хосе Паласиос указал ему на состояние духа, в котором офицеры находились, он сел играть с ними, как равный с равными, хотя и без особенного удовольствия, пока офицеры не почувствовали себя вполне непринужденно. Ясно было, что они не помнили старых обид. Они не придавали большого значения чувству поражения, владевшему ими, - поражения, несмотря на выигранную войну. Не придавали значения и тому, как медленно он повышал их в звании, стараясь не умножать число привилегированных, не придавали значения и бесприютной бродячей жизни и случайной любви. Военное жалованье уменьшилось на треть из-за оскудевшей государственной казны, но даже и его выплачивали с опозданием на три месяца, государственными билетами неопределенного курса, которые они продавали себе в убыток биржевым спекулянтам. Все это было им не важно, как не важно и то, что генерал уходит, так сильно хлопнув дверью, что это отозвалось на весь мир, не важно было даже то, что он оставляет их на милость врагов. Все было не важно: слава не для них, - но они не могли вынести неопределенности, в которой находились с того момента, как он отказался от власти, и которая делалась все более невыносимой по мере того, как они увязали в болоте этого бесконечного путешествия в никуда.