Маленький мудрец - Борис Штейн

«Первое. Русский человек в дороге не переодевается и, доехав до места свинья свиньею, идет в баню, которая наша вторая мать. Ты разве некрещеная, что всего этого не знаешь? Второе. В Москве письма принимаются до двенадцати часов, а я въехал в Тверскую заставу ровно в одиннадцать, следственно и отложил писать к тебе до другого дня».

Что это? Пахнуло гоголевскими делами: Чичиков там, мертвые души… Не знаю. Мало читал и плохо учился в школе. Впрочем, момент для самобичевания был не совсем подходящим. Да и банька XIX века темнела и мерцала слишком далеко от хромой собачки, попавшей в аварию в начале века XXI. Разговор, однако, надо было продолжать, и я послал с высоты своего роста на убогое лежбище вопрос:

– Это – Гоголь?

– А вот я дальше прочту, – сказал Филя. В его тоне сквозило назидание.

Положение сложилось, в общем и целом, идиотское. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, потому что сесть было абсолютно не на что, и готов был слушать поучения, исходившие с самого низа в прямом и переносном смысле этого слова. А Филя между тем полистал свой замаскированный грязной газетой фолиант и продолжал:

– Ну вот, например: «Приношу вашему высокопревосходительству глубочайшую мою благодарность за письмо, коего изволили меня удостоить, – драгоценный памятник вашего ко мне расположения. Ваше внимание утешает меня в равнодушии непосвященных. Радуюсь, что успел вам угодить стихами, хотя и белыми…

С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивый государь, вашего превосходительства покорнейший слуга Александр Пушкин».

Он стянул одной рукой с себя очки и устремил на меня укоризненный взгляд водянистых от алкоголя глаз:

– Вот это обращение: «…имею честь быть вашего превосходительства покорнейший слуга…» А то все – «Филя, Филя…» А между прочим, кому – Филя, а кому…

– Филипп, как его, Владимирович!

Ах, была – не была! В конце концов, соседка только что здесь помыла. Я сел на пол у противоположной стены, опустился до уровня собеседника. Видя такое дело, собеседник мой тоже сел, протер глаза и медленно стал возвращаться из блистательного прошлого в гиблое настоящее. Возвратившись, спросил равнодушно:

– Ты кто?

– Если вы – Филипп Владимирович, то я – Евгений Васильевич.

Филя пожевал губами, осваивая эту информацию, и задал всеобъемлющий вопрос:

– Ну и чего?

– Так что за книга? – спросил я.

– Письма Пушкина, – равнодушно ответил Филя.

– Единственное мое имущество. Вот я и пользуюсь.

Он посмотрел на меня с подозрением, потом взгляд его отвердел и стал откровенно враждебным.

– А комнату не продам! – хрипло выкрикнул он. – В Подольск на жительство не поеду! И в деревню на природу тоже не поеду!

– Филипп Владимирович, вы не за того меня принимаете…

– Ладно врать-то – «не за того»! За того! Другие хоть с вином приходили… – Он кивнул на подоконник. Подоконник был уставлен пустой тарой из-под вина, водки и пива. – И то я не согласился. А вы, милостивый государь, на халяву желаете. Вот вам! – Он вытянул вперед грязную руку, сложил пальцы в кукиш и повертел этим кукишем, как бы демонстрируя его со всех сторон.

– Во-первых, я пришел не с пустыми руками, – парировал я. – У меня в сумке есть. Я не предлагаю, потому что боюсь, вам вредно… Во-вторых, не нужна мне ваша комната, у меня к вам совсем другое дело.

– Что значит «вредно»? – покачал он нечесаной головой. – А жить так не вредно?

Возразить на этот довод было нечего. Я достал из сумки пиво и плавленые сырки. Процесс открывания бутылок сблизил нас. Мы оба встали во весь рост (Филя оказался на голову ниже меня) и даже чокнулись бутылками.

– Хорошо, что не импортное, – заметил Филя.

– Отечественное больше нравится? – спросил я, раздувая как уголек, едва затеплившуюся мысль о патриотизме.

– Не в том дело – нравится, не нравится. Мне всякое нравится. Но бутылки импортные не принимают!

Ополовинив бутылку, спросил:

– Точно не за комнатой пришел?

– Точно, точно.

– Я в бомжи не хочу. Пока я здесь прописан, я не бомж! Я могу лежать в своей комнате и читать книгу!

– А чем ты питаешься? – спросил я.

– Да так… Когда соседка подкормит, когда помогу кому-нибудь… Вот бутылки сдам.

– Пьешь?

Филя обвел глазами пустую комнату и кивнул:

– Пью.

– Зачем же?

– Тянет. – Подумал и добавил: – До сумасшествия… Еще есть?

У меня в сумке была еще пара бутылок. Но я сказал:

– Ты поешь сначала, вот сырок. А то забалдеешь от пива.

Он поел, но забалдел все равно. Однако этот сырок, эта миниатюрная забота расположила его ко мне, и он спросил (уже дружелюбно):

– Ну и чего?

– Филя, – сказал я, – вот ты убил собачку, черного спаниеля. Куда ты дел тушку?

– Собачку? – насторожился Филя. – Тебя что, Алик прислал? Скажи своему Алику, что я ее выбросил на хрен на помойку. И поминки справил с мужиками с его бутылки. Скажи этому козлу, что мог бы и больше дать. Киллерам знаешь, сколько платят? Тыщу долларов, а то и больше. А он – бутылку, и все. И без закуски. – Помолчал, покрутил головой, которую явно посетили какие-то неприятные мысли: – А что, проверить прислал, гад?

– Филя, меня никакой Алик не присылал. Я никакого Алика и не знаю.

– А кто тебя прислал? – подозрительно сощурился Филя.

– Девочка прислала, Тамара, – сказал я просто («Правду говорить легко и приятно», – пронеслось в голове.) – Она все еще надеется, что ее любимица жива. Я должен сказать ей с определенностью, что собаку убили… И как-то доказать, она может не поверить мне на слово. Как доказать, скажи, Филя!

– А ее не убили, – тихо проговорил Филя. – Ее пожалели убивать. Ее отдали одному на автостоянке.

– Тоже за бутылку?

Филя кивнул.

– А зачем этому Алию, – понадобилось убивать собачку?

– Сказал, что – заразная.

– А ты?

– А я не поверил.

– Почему?

– А у нее глазки чистые и хвостом виляет, обрубочком. Больные собаки хвостом не виляют, они его поджимают. И глазки у них мутные. Так что я ее сплавил одному мужику на автостоянке, он ее на дачу увез.

– Мужика-то как зовут?

– Не знаю. – Филя задумался. – Знал, да забыл. Да мне и ни к чему это, всех не упомнишь: память-то уже не молодая, Василич.

– Мое-то отчество запомнил!

– Твое запомнил. Мы беседуем с тобой, письма Пушкина читаем, я и запомнил. А завтра спроси – может, и позабуду. Только ты, Василич, Алику не говори, что я манкировал.

– Чего-чего?

– Ты чего, Василич, необразованный? Манкировать значит послать на…

– Понятно. Не скажу, да я и не знаю его, этого Алика. А название автостоянки хоть запомнил? Их же в нашей округе несколько.

– Запомнил. «Ветеран».

– Не ошибаешься?

– Нет. Я у них однажды забор чуть не покрасил к празднику. Вроде наняли.

– А чего ж не покрасил?

– Аванс выдали, ну я и того… Привел себя в нерабочее состояние.

– Манкировал?

– Вроде этого.

– И что?

Филя махнул рукой.

– Побили?

– Нет. – Филя протестующе повел указательным пальцем. – Поджопника дали, да и все. Так ты Алику не скажешь?

– Что за Алик такой ужасный? – спросил я как бы между прочим.

– На иномарке ездит, – сказал Филя. – Чурка, вроде. Но культурный.

– В чем культура?

– Куртку не носит – пальто длинное носит. И говорит тихо.

Кажется, я выпытал у опустившегося человека все, что только возможно.

Остался последний вопрос.

– Филя, собачка эта – какая из себя?

– Хромая.

– Так. А окрас? Какие-нибудь пятна: спаниели пятнистые бывают.

– Не было никаких пятен. Черная, как ночь.

Ева была строга и печальна. Кофе, печенье, какие-то восточные сладости. Я в них не разбираюсь, хотя они в избытке продаются на московских рынках. Она была в черном свитере с глухим воротником. Свитер был ей к лицу. Господи, ей все было к лицу! Она сказала:

– Я пришла попрощаться. Мы больше не увидимся. Я уеду. Очень далеко. Слишком далеко.

– Есть же туризм, – робко начал я.

– Нет-нет, – она покачала головой. – Не увидимся.

Мысли устроили в моей голове настоящую скачку.

Вынужденное замужество?

Глубокая конспирация?

Сдача властям?

«Новые приключения неуловимых».

Но ни одна из них (мыслей) не пришла первой. Ни одна вообще не дошла до финиша.

Ева не притронулась ни к печенью, ни к сладостям. Только отхлебывала кофе мелкими глоточками.

– Я должна сказать… Я не хочу, чтобы ты думал… СВС – это не выход. Это – тупик.

– Почему же? – спросил я, только чтобы поддержать разговор.

– Ни одна чистая идея не остается чистой, – сказала она с болью. – Среди нас оказались обыкновенные террористы. Я их ненавижу. А они меня. Ваше агентство…