Знамя - Ян Дрда

Плут останется плутом — об этом нужно всегда помнить…

Вот это был праздник в Вишневой!

Женщины весело набивают матрацы душистой ржаной соломой, оставшейся после молотьбы цепом, вылавливают пауков по углам, гоняются за истошно кудахтающими курами, чтобы сварить суп с лапшой, желтой от яичных желтков. У всех от радости работа кипит в руках, глаза блестят: в Вишневой осталось стоять подразделение Советской Армии.

Над крышами в сиреневых сумерках взлетают ракеты — алые, зеленые, желтые. Лопаясь, они то разлетаются, как стайка цыплят, то, как кометы, увлекают за собой золотые огни или рассыпаются багровыми огненными шарами… И все, даже небо, говорит, что у нас наступила свобода, что русские спасли нам жизнь, принесли мир.

— Ступайте дальше, солдатики, — говорили сначала иные хозяйки, когда старшины размещали солдат по домам.

Но вот смотришь: живут солдаты и день, и другой, и третий, все пришлись ко двору.

Это было похоже на чудо: мы ведь в жизни русского словечка не слыхивали; но на следующий же день все наши девушки говорили «хорошо» и все мужчины кричали «здравствуй», «привет»; мальчишки подгоняли друг друга, как взрослые: «Давай вперед!», «Шагай быстро!». Нашу гармонику уже называли «гармошкой», а хозяйки кричали с крыльца вместо «Обедать!» «Давайте кушать!..»

Наш народ впитывает в себя русский язык, в сердцах звучат прекрасные, звонкие, просторные слова, от которых веет далями, и в то же время эти слова так близки, так ярки и красивы, как пасхальные крашенки.

Бесспорное дело: быстрее всего человек воспринимает чужой язык сердцем. Но ведь русский язык — не чужой, он близок нам. Когда над этим призадумаешься, то сразу видишь, что наши и русские слова словно вылетели из одного гнезда, как цыплята от одной матки. Только окраска немного иная, только возраст разный. Мы говорим «врата», а они — «ворота», мы — «глава», а они — «голова», мы — «крава», а они — «корова», мы — «млико», а они — «молоко». Словом, у русских в языке больше широты, так же как и в сердце. Ведь такого большого сердца, как у них, нет ни у кого на свете! Наш народ это сразу почуял и потому так быстро полюбил и русских и их язык. А тот, кто любит, тот, друзья, и понимает!

И наоборот. Я видел это на примере наших живоглотов-кулаков, едва они немножко пришли в себя. Они скорей предпочли бы, чтоб у них перекосило рот, только бы не вымолвить хоть одно русское слово. Они даже делали вид, что ничего не понимают по-русски. С кулаком Каливодой произошел такой случай. К нему пришел капитан Светлов, тот самый, который со своими саперами спас Вишневую от пожара. Завидев издалека Светлова, наши снимали шапки и приветствовали его. Но он не был каким-нибудь зазнайкой; это был человек сердечный и простой: с каждым бедняком он поговорит по душам, каждого ребенка приласкает, любой мальчишка находит в нем товарища. Солдаты шли за ним в огонь и в воду. И вместе с тем это: был суровый и требовательный командир, который не спустил бы и ничтожного пустяка, если бы речь шла о воинском деле.

Так вот этот самый капитан Светлов опросил о чем-то кулака Каливоду, а Каливода ему ответил:

— Ну, приятель, кто это поймет вашу косноязычную тарабарщину?

При этом присутствовал батрак Каливоды Карас, довольно пожилой, очень сдержанный человек. Едва эти слова сорвались с языка Каливоды, как Карас бросил свою работу, подскочил к хозяину и — р-раз! — прямо ему в зубы. «Вот тебе, — говорит, — косноязычная тарабарщина, вот тебе, живодер несчастный! Десять лет я у тебя надрываюсь, смотреть на тебя противно. Все от тебя сносил, молчал, а теперь больше не буду! Ты у гитлеровских фельдфебелей из рук жрал, во фронт перед ними становился, «хайль» кричал, когда к тебе гестаповцы пришли за куском свинины! А теперь вот как! Выгнать надо тебя из деревни! Ты чудовище, Иуда Искариот, предатель!»

И возможно, что еще раз закатил бы Карас Каливоде оплеуху, если бы его не удержал капитан Светлов.

О таких делах и рассказывать-то совестно, но правда есть правда, ее не спрячешь.

Но кроме этих двух-трех живоглотов, у которых вместо сердца кошелек да маммона, все наши люди полюбили советских воинов, как собственных сыновей.

У нас в хате жило пять человек, их имена до сих пор записаны на стенке у стола.

Гвардии старшина Михальчук Иван,

Гвардии старший сержант Бурков Сергей,

Гвардеец Мамедзаде Ибрагим,

Гвардеец Галиакберов Баграм,

Гвардеец Чачвадзе Георгий.

Как тут не скажешь: до чего это замечательно! У меня сошлось пять солдат, и все разных национальностей! Сережа был русский, Ваня — украинец, Ибрагим — из Азербайджана, Баграм — из Казахстана, а Георгий, которого товарищи обычно звали Гога, — грузин.

Помню, когда меня, восемнадцатилетнего парня, послали проливать кровь за императора, так и у нас в австро-венгерской армии было великое множество национальностей: тирольцы, штирийцы, чехи, мадьяры, хорваты, и невесть кто еще. Но друг к другу мы относились по-волчьи. Чех схватывался с мадьяром, хорваты с тирольцами, а иногда мы все готовы были перерезать друг друга, так что уже нельзя было разобрать, кто кого бьет. Такова была политика господ: деритесь, сволочи, между собой, нам будет удобней распоряжаться вами.

Когда я рассказал об этом нашим ребятам, они принялись смеяться.

— Понимаешь, Иосиф Иосифович, — говорил мне Ваня, — правильно, за твоим столом пять национальностей. У нас не пять, а свыше ста национальностей, но все вместе мы советские люди.

Он поднял свою могучую, как полагается кузнецу, руку и растопырил пальцы.

— Этот, средний, самый большой, — русские. А вот этот, соседний, — ну, хоть украинцы, а этот, предположим, — белорусы. Здесь вот — грузины, а тут — литовцы или эстонцы, а можно было бы начать сначала: армяне, азербайджанцы, казахи, киргизы, таджики, туркмены. Да будь у тебя двадцать рук, все равно не хватило бы пальцев, чтобы подсчитать, сколько у нас национальностей! А теперь смотри! — И он сжал все пальцы в кулак. Вот это все вместе и есть Советский Союз! Каждый палец крепко спаян с другим, каждый помогает друг другу, все пальцы разом берутся за большое дело… И если, например, фашисты сунули нос в наш советский огород, так вот и получили! — И Ваня опустил кулак на липовый стол так, что тот затрещал.

Должен вам признаться: когда эта пятерка уселась за наш стол, а мы с женой — между ними, я понял, что до этого времени не знал большего счастья. Мне казалось, что это пять моих сыновей, один красивее другого; все сильные, умные, храбрые, так что во мне все таяло от радости.

К работе они нас, собственно, почти не допускали. Баграм, который, кажется, был в колхозе животноводом, все время вертелся в хлеву около наших Белянки и Лыски, ухаживал за ними, кормил их и подстилал солому. У коров все блестело чистотой, как на свадьбе. Он сам ездил за клевером и за травой и при этом не выпускал из рук портновской сантиметровой ленты, которой измерял длину спины, объем живота, высоту ног, объем вымени у животных, и все записывал в блокнот. Он обмывал соски, осматривал зубы, копыта, с карандашом в руках следил за ежедневным удоем, а когда мог, сразу же гнал коров куда-нибудь попастись на травке: на солнышко, на воздух. А ведь у нас, знаете, как водилось: если корова не работала в упряжке, она весь божий день была заперта в хлеву.

— Плохо, плохо, — качал головой Баграм. — Прекрасные у вас труженицы, а вы так скверно с ними обращаетесь! Как они могут доиться, если им приходится целыми днями работать, а вы кормите их соломой и не пускаете гулять? Вот если бы ты видел моих коров, то-то бы подивился!

Ваня же, до войны работавший кузнецом в колхозе «Тарас Шевченко», перечинил мне все, что было возможно. Он оковал дышла у телеги, сменил ободья на колесах, разобрал, вычистил и промазал мельницу для зерна, обстругал рубанком и выскоблил осколком стекла две новые буковые оси так, что дерево стало гладким, как девичья рука. Мертвое дерево буквально оживало у него под руками, хорошело, как девушка хорошеет от ласки милого.

Сережа был из Новосибирска, прокатчик, то есть человек, привыкший к тяжелому физическому труду.

Но не брезгал он и всяким другим: моей жене он, гвардии сержант, помогал чистить картошку, разводил огонь, варил из линей и окуньков уху, точил ножи, серпы и косы. На гимнастерке у него были, кроме гвардейского значка, орден и медали. «Это был солдат, — говорили все, — как лев…» И все-таки видно было, что он жаждал мирной работы, так же как Ваня и Баграм, как все остальные.

Ибрагим был хлопководом.

— Хлопок! Хлопок! — рассказывал он мне целыми вечерами и при этом жестами показывал, как постепенно растет хлопчатник, как его нужно окучивать, подводить к нему воду по канавкам, рыхлить землю и снова подгребать ее к росточку, как прищипывать побеги, как обращаться с коробочками, как чесать хлопок и очищать его от семян.