Жить на свете стоит - Марина Крамер

– Так объясни! – требовательно сказал Максим, чуть сжимая ее пальцы. – Объясни, чтобы я не плутал в лабиринте твоих мыслей и поступков, потому что я уже и сам не понимаю, куда иду и какие правила нарушаю. Ты нравишься мне, Ника, очень нравишься, так, как никто прежде. Но ты… ты зачем-то выстраиваешь все новые преграды. Едва мне начинает казаться, что все, путь свободен, как тут же возникает новая трудность. Ты сама не устаешь от этого? Не пробовала просто жить? Жить, а не выстраивать стены?

Ника заплакала. Она не могла объяснить, с чего вдруг начала этот разговор и сама испортила то, что произошло между ними.

«Я просто разучилась наслаждаться жизнью. И любовь для меня прежде всего надрыв и страдание, потому что так было с Артемом. Он не обещал мне будущего, я привыкла к этому состоянию и считала, что только так и может быть, вот и ищу теперь подвох в словах Максима».

– Ну, почему ты плачешь? – Гавриленко притянул ее к себе, обнял обеими руками. – Ты просто скажи мне, какими ты видишь наши отношения, раз уж не хочешь рассказывать о своих правилах, и я буду стараться сделать все так, как ты хочешь.

«А если я не знаю, как я хочу? Если не понимаю, как вижу? Если мне каждое твое слово кажется лживым и фальшивым? Я чувствую, что это не так, мне очень хочется, чтобы это было не так, но почему-то не получается».

Ничего из этого Стахова вслух не сказала. Вместо слов она встала, высвободившись из объятий Максима, и ушла в кухню, включила чайник и уселась за стол, по привычке подвернув под себя ногу. Простыня, в которую она закуталась, вдруг стала напоминать саван. «Как будто кто-то умер. Да, только не кто-то, а что-то. Мои отношения с Артемом. Даже не понимаю, почему мне так тоскливо и противно».

Она закурила, глядя в окно. Большой старый тополь, каким-то чудом избежавший обязательной весенней стрижки кроны, медленно покачивал ветками, подчиняясь легкому ветру. Где-то во дворе лаяла собака – видимо, соседка выгуливала своего дурного кобеля, не дававшего жизни никому в подъезде. Ника чуть усмехнулась – она любила собак, но этот рыжий дурак не вызывал в ней теплых чувств, как, собственно, и его владелица. «Опять, поди, в глазок шпионила, будет потом хозяйке рассказывать, что я сюда мужиков вожу».

– Ну что, все-таки чайку? – вывел ее из задумчивого состояния голос Максима.

Она обернулась – Гавриленко стоял в дверях кухни, тоже обмотавшись простыней, как длинной юбкой. Это выглядело весьма комично – высокий, поджарый Максим в белой простыне, волочившейся по полу, как шлейф.

– Разумеется, ваше величество, – фыркнула она, вставая со стула. – Присаживайтесь, располагайтесь, как вам будет угодно. Сейчас все подам.

Гавриленко сел за стол, принял позу, как на троне, и проговорил пафосно:

– Соблаговолите подать мне напиток в серебряном кубке, – и, не удержавшись, тоже рассмеялся. – Ты меня убила.

– Еще нет. Но сейчас, похоже, убью – у меня нет серебряных кубков в хозяйстве. Надеюсь, мессир не разгневается и не прикажет своим слугам отсечь мне голову? Было бы как-то некстати.

Гавриленко притворно огорчился:

– С головой, пожалуй, погожу пока. Но как же мне вкушать чай? Неужели из презренного фарфора?

– Хуже. Из стеклянной кружки. – Ника налила чай в свою любимую прозрачную чашку с синим васильком и поставила перед ним.

– Ты оскорбила мои чувства, – сообщил Максим, отхлебывая напиток. – Но вкус чая может искупить твою вину.

– Ну, слава богу.

– Слушай, Ника, – став вдруг серьезным, проговорил он, отодвигая чашку, – вот скажи – твое отношение ко мне чем-то обусловлено? У меня такое ощущение, что я провинился в чем-то. Чувствую себя нашкодившей болонкой. Вроде виноват, а в чем, не могу понять.

– Ты не виноват, – Ника подошла к нему и обняла, чувствуя острое желание прижаться к его телу, – и никто, наверное, не виноват. Это все я… У меня в жизни за последние пару месяцев что-то не так пошло, и я не могу найти опору. Знаешь, вот как в незнакомом водоеме – ныряешь и не можешь достать до дна. Летишь в бездну, а края все нет.

– Тогда зачем ты отталкиваешь руку, которая протягивается для помощи? Надеешься выплыть сама? – Гавриленко поцеловал ее руку, обнимавшую его за шею. – Не нужно казаться сильной, Ника. Мне было бы только приятно взять на себя хоть часть твоих проблем.

– А унесешь?

– Я-то? Запросто. Только скажи, где взять, а куда положить, я разберусь сам.

«Ну надо же… Именно этих слов я столько лет ждала от Артема, и он так и не произнес их. А если бы это случилось, то все в нашей жизни наверняка пошло бы иначе. Но он промолчал. А Максим предлагает. Но почему я не верю ему? Почему не могу сказать: да, я согласна?»

– Ну, что же ты молчишь? – Максим взял ее за руку, притянул к себе и усадил на колени, как маленькую. – Ты такая колючая, Ника… как ежик. Ты не даешь мне даже малейшего шанса…

– А он тебе нужен? – Ника отстранилась и заглянула Максиму в глаза. – Он нужен тебе, этот шанс? Зачем? Неужели в твоей жизни никогда не было женщины лучше и уступчивей? Что это, спортивный интерес? Желание получить новую игрушку, которая стоит на самой верхней полке? Избалованный маленький Трилли хочет белого пуделя, да? Так я не пудель. Я скорее бультерьер… – Но Гавриленко прижал палец к ее губам:

– Ты, скорее, маленький несчастный щенок, выброшенный ночью на улицу. Никому уже не верит, потому что знает – предадут, всех боится, потому что помнит – могут ударить. Но поверь, я не собираюсь обижать тебя. А насчет женщин… Ника, ну ты ведь не ребенок, понимаешь, что я не жил до сих пор монахом. Но это уже не имеет значения. Я умею контролировать свои желания, иначе не смог бы управлять бизнесом.

– Это ты к чему?

– Да к тому… – Гавриленко улыбнулся, мечтательно прикрыв глаза. – К тому, что я наконец нашел то, что искал. Женщину, с которой могу быть таким, как мне хочется, а не прикидываться. И не зови меня больше мальчиком Трилли, ладно? Я пуделей не люблю.

– Мне кажется, ты засиделся, – медленно проговорила Ника, вставая с его колен. Ею вдруг овладела какая-то холодная ярость, неведомо откуда взявшаяся злость. Больше всего хотелось, чтобы Максим встал и ушел, не продолжая этих выматывающих душу разговоров.

Гавриленко недоуменно взглянул на нее:

– Что случилось?

– Я же попросила тебя – уйди.

– Хорошо. Я уйду. – Он абсолютно спокойно поднялся и вышел в комнату, повозился там какое-то время и возник на пороге уже одетый: – Я уйду, – повторил совершенно без обиды, – но только потому, что понимаю – на тебя слишком много свалилось, и ты растерялась. Тебе нужно время, чтобы собраться с мыслями. Номер телефона ты знаешь.

Хлопнула дверь, и Ника осталась одна. Хотелось плакать, но слезы не шли. Хотелось напиться – так, чтобы назавтра болела голова и не было никакой возможности встать и пойти на работу, чтобы лежать в темной комнате и пить мелкими глотками молоко и минералку. «Сходить, что ли? – отрешенно размышляла она, опустившись на пол прямо в простыне и опираясь на стенку спиной. – А что? Коньяк вполне подойдет». Но тело внезапно отказалось подчиняться. Ника чувствовала себя тряпичной куклой, брошенной в угол капризным ребенком. Проблема заключалась в том, что ребенком этим оказалась она сама.

Кое-как добравшись до кровати, Ника рухнула лицом в подушки, все еще хранившие запах Гавриленко, и закрыла глаза. Внутри вдруг разлилась такая сильная боль, что стало трудно дышать. Физическое ощущение собственной неправоты…

Она пролежала так до ночи, не обращая внимания на периодически звонивший мобильный. Кроме Ирки и Артема, никто ее искать не должен был, но даже с подругой разговаривать не хотелось. Беседа же с Артемом вообще казалась немыслимым кощунством после того, что она сегодня сделала.

«Повела себя, как баба в ПМС, – раздраженно думала Ника, – как идиотка последняя. Что такого он сказал? Нашла, от чего завестись! А все просто – меня совесть гложет, я же Артему, получается, изменила. Вот потому и выставила Максима с истерикой. Дура».

Стахова перевернулась на спину и потянулась к шнурку висевшего над кроватью бра, однако, сколько ни дергала, свет не зажигался. Она села, нащупала ногой тапки и добралась до выключателя – эффект тот же.

– Ну, здравствуйте! Только этого не хватало! – Ника раздвинула шторы, чтобы посмотреть, горят ли окна в соседнем подъезде и в соседнем доме, но там все было в порядке. Более того, окно квартиры под ней тоже ярко светилось. – Это что еще за новости? – Она прошла к двери и осторожно прильнула к глазку – на площадке тоже было темно, а возле ее квартиры явно кто-то был, Нике даже показалось, что она слышит дыхание в маленьком коридорчике. У них с соседкой не было второй двери, отделявшей лестничную клетку, и темный закуток был доступен любому желающему. И сейчас таковой нашелся – Ника все отчетливее слышала, как он дышит и пытается вставить что-то в замок. От ужаса у Стаховой прорезался такой высокий голос, что она сама ни за что бы себя не узнала. Визжала она так, что снизу начали стучать по трубе, зато визг спугнул взломщика, он кинулся вниз по лестнице, и через пару минут раздался истошный лай соседского пса – видимо, его как раз вели с прогулки. Ника метнулась в кухню, чтобы попробовать увидеть того, кто выйдет из подъезда, но это оказалось невозможным – хитрый взломщик, видимо, предусмотрел это и не вышел на освещенный пятачок двора, прошел по стене и выскользнул из ворот сразу в переулок. Ника бессильно ткнулась лбом в стекло и заплакала. Она знала – это не банальная попытка влезть в квартиру, это опять предупреждение ей – мы следим за тобой, мы можем все, остерегайся нас, бойся, забейся в угол и сиди там, как мышь. И все сильнее хотелось почувствовать себя мышью, чтобы никто не нашел.