Дневник графомана - Василий Ершов

 Таково все нынешнее, сиюминутное, модное искусство. Мазня – я бы лучше нарисовал – выдается за новое слово в живописи; безумно-глубокомысленная вязь слов без знаков препинания – за утонченную глубину интеллектуального излияния; обсуждение черных квадратов оценивается как мерило продвинутости и утонченности.

 Ладно, я старик и знаю цену этому наряду короля. Мне выпало писать в эпоху разочарования, гламура и поисков воспаленными мозгами убежища в псевдоинтеллектуальных дебрях. Но не совсем же рехнулось человечество. Те ценности, которые я пытаюсь осветить узеньким лучиком своих немощных способностей, все равно вечны. А если нет, то туда человечеству и дорога.

 Конечно, новый век сложен. Сложны компьютерные технологии. Сложен бизнес. Утончены интриги червей в выгребных ямах городов. Извращается четвертая власть, замыливая вечное сиюминутным. Нет  отчетливого видения будущего. В моде политика, мистика, знахарство, прогнозы и гороскопы, НЛО и призраки, пародии, шоу, хохот за кадром. Не хватает в нашей жизни простоты: не хватает рабочих специальностей, толковых мыслителей, учителей, врачей, синоптиков, нет властителей дум; все отвергается и обгаживается с ходу.

 Вот и поищи своего читателя среди миллионов мятущейся массы. Найди путь к сердцу того, кому так же, как и тебе, нужна простота, цельность, спокойствие и ясность вечного.

 Кто герой нашего времени? Супермен и приказчик. Полицейский и вор. То есть, городской хищный червь, борец за место в помойной яме. Без города героя как бы и нет. Без города и жизни как бы нет. Город – наше всё.

 Какое счастье, что я летал над этими городами. Я видел небо в звездах каждую ночь и через ночь. Город забыл, как выглядят звезды, а ведь именно они вечны!

 22.01.   

 На Либ ру читатели за неделю опередили Прозу на две тысячи. Каждый день дневники читают 200-300 человек. По посещаемости я в первой двадцатке авторов, по оценкам занимаю третье место в топ-40. Казалось бы, пора драть нос. Но… я отдаю себе отчет в эфемерности этих оценок и рейтингов. Ну, возник читательский интерес; он так же и увянет. Да и мне-то с этого что. Я и так знаю, что становлюсь известным российским авиационным писателем, правда, отдаю себе отчет, что – в узких кругах.

 Идут от читателей интересные письма. Я как-то втянулся, это стало привычным. Ощущаю свою нужность, хоть кому-то. Пишут пацаны, те, для кого я писал «Раздумья» кровью сердца. Только через десять лет началась отдача. Думаю, ручеек этих писем не иссякнет.

 По сравнению с этим болтовня на форуме раздражает. Там все такие умные, такие независимые, такие недружелюбно-зазнавшиеся, такие целеустремленные… за бугор.   Ну, тоску вышвырнутых из армии военных летчиков я не читаю – а ведь там плач сотен тысяч никому не нужных людей в сапогах, ностальгия по тем временам, когда все было просто, водка лилась рекой, а фюрер думал за рядового Шульца  – солдата, в деятельности которого нуждалась Родина. И, главное, плач по этой несчастной нашей Родине, которой они таки были защитниками.

 А мальчики что. Мальчики пусть себе учатся, пусть стремятся в авиацию, – за то время, пока они выучатся,  она станет уже другой; может, им и найдется достойное место. Ради этих писем, а главное, ради открывшихся мне сердец, ей-богу, стоило жить на свете.

 24.01.   

 В Иране совершил грубую посадку Ту-154. Такую грубую, что оторвало киль и крыло с ногой шасси, самолет загорелся, но жертв нет. Есть пострадавшие. Росавиация сообщает, что  был туман и что КВС принял решение садиться на вынужденную для спасения жизни больного пассажира.

 Если так, то это наглядный мой пример из «Аэрофобии» – глава «Риски и страх летчика».   И… в непростой ситуации экипаж не справился.  Российской школы, кстати, экипаж.  Масло в огонь давних споров.

 Но это пока только мои предположения, да слухи из интернета.

 25.01. 

 Я вот подумал: сколько мне еще отпущено судьбой? Лет семь? Десять? Как прожить эти оставшиеся годы? Искать активное применение своему, уже жалкому потенциалу или поплыть по течению?

 Характер и самолюбие мои не позволяют плыть. Как – вот это я, такой живой, такой интересующийся жизнью,  «я, которого все так любят», я, бившийся за свое имя в авиации и добившийся в ней чего-то, – и вдруг превращусь в равнодушного старика с подслеповатым бессмысленным взором? И за моей спиной возникнет шепоток? Ну уж, нет.

 Для меня сейчас образцом служит Владимир Зельдин. Вот – старик, но какой старик! Да он моложе молодых. А ведь ему через две недели стукнет 95 лет.

 У меня, конечно, нет такой энергии. В общении я тушуюсь, смущаюсь, не могу найти нужных слов и пр. Я не фотогеничен. И бог с ним. Но я еще что-то могу написать, оставить после себя.

 Актеры оставляют после себя только воспоминания зрителей об эмоциональном всплеске. Редко кто из актеров напишет мемуары, такие, чтобы запомнились.

 Правда, нынче и редкий писатель напишет такое, что бы вообще запомнилось и бередило душу больше вечера-двух.

 Вот и надо стараться зацепить поглубже. Раз уж судьба выделила мне местечко возле такого лакомого кусочка как авиация. Да для иного это была бы золотая жила! А я вот все сомневаюсь: стоит ли пытаться заявить о себе как об авиационном писателе.

 Поэтому мне так важна обратная связь. Вот ковыряюсь и ковыряюсь в статистике прочтений моих опусов на Либ ру. Ну, о Прозе ру можно не переживать: там отстой. Пейсатели набирают там какие-то рейтинговые очки тем, что пишут друг другу т.н. рецензии, а по сути – вялотекущий форум ни о чем, ахи, охи, словесный понос, та же социальная сеть по интересам. Я на рецензии другим не размениваюсь: не о чем там говорить. Пока, во всяком случае, я ничего достойного на Прозе не нашел. Да и не имею я морального права оценивать.

 Главным для писателя я считаю – побудить читателя выработать взгляды на жизнь в соответствии с высокими нравственными установками, изложенными еще Христом. Я пытаюсь делать это путем авиационного антуража; Федоров – морского. Мы оба стараемся в наше нелегкое время прыганья приучить молодых людей думать. Этим мне Федоров близок.

 Мы оба раскрываем в своих опусах человечность как главный инструмент, цепляющий за сердце. Век нынче жестокий, люди покрываются панцирем, а мы пытаемся через него пробиться. Любопытство и интерес требуют свободы, и вот через эти окошечки я забрасываю людям в душу свои крючки.

 А при чем тут Зельдин? Я, хоть и не театрал, но интуитивно ощущаю какую-то связь с ним, провожу аналогии; мы ведь работаем в одном направлении. Только я – напрямую, а старый актер – опосредованно, через души своих пожилых зрителей, которые какими-то своими методами пытаются достучаться до внуков. Ибо… неужели и сейчас молодежь стремится в театр? Вряд ли.  Ну да я не театрал.