Тайна Темир-Тепе (Повесть из жизни авиаторов) - Лев Колесников

Перед началом «прений сторон» к Высокову наклонился комиссар Дятлов.

— Товарищ Высоков, каков ваш общий вывод по делу Шумова? — шепотом спросил он.

Валентин сказал. Дятлов удовлетворенно кивнул головой.

— Это и моя точка зрения. Вы, конечно, выступите?

Начались прения. Санька слышал их как сквозь тяжелый сон. Никто ни одним словом не оправдывал его.

Встал Высоков. «Ну, ты теперь выскажешься, — подумал Санька. — Моралист известный…»

— Товарищи! — начал Валентин. — Я не хочу перечислять еще раз все проступки Шумова и не хочу еще раз высказывать осуждение их. Обращу ваше внимание на другую сторону. Где, я вас хочу спросить, жил Шумов все это время? В отдельном особняке? На даче? Или хоть бы в отдельной от нас комнате? Нет. Он жил с нами, в нашей семье. Может быть, он бывал в городе один из всех курсантов? Нет. В большинстве случаев он уходил в город с группой своих товарищей. И многие знали, где он бывает; знали людей, с какими он встречался, знали, что они по своему укладу не совсем подходящие люди. В такое трудное для страны время эти люди живут под девизом: «Бери от жизни все, что можно, — все равно война!»

Учитывая все это, я считаю, что с нашей стороны будет просто нечестно, если мы не признаем свою долю вины в проступках Шумова. Мне не понравилось в доме гражданина Янковского, и я перестал там бывать. Сам перестал, а его не вытащил из этого «болотца». Потом, после ряда сомнений, и Капустин порвал с этим домом, а друга оставил. Именно это знакомство впоследствии способствовало падению Шумова.

Почему мы целым коллективом не могли заставить его разочароваться в своих связях? Почему не внушили ему, что настоящие советские люди не живут только своими личными интересами? Конечно, он слыхал официальные беседы, которые проводят с нами начальники, кое-что читал. Но ему не хватало нашего товарищеского слова, чтобы именно все мы сказали свое твердое: «Нет! Нет, не позволим позорить курсантское звание, не позволим позорить нашу авиацию пошленькими недоразумениями!» Скажи мы так, и Шумов сейчас не стоял бы перед нами, и мы бы не теряли свое дорогое время на подобные тяжелые разговоры.

Мне бы хотелось, товарищи, чтобы курсант Шумов остался в наших рядах и стал бы летчиком. У него ведь все данные для этого есть: смелость, подвижность, любовь к этому делу. Если эти качества он разовьет в полезном направлении, он будет хорошим летчиком. Сознавая свою вину, мы должны исправить и свои ошибки. Наше товарищеское осуждение послужит Шумову полезным уроком в жизни. Он поймет свои ошибки и больше их не допустит.

Саньке предоставили последнее слово. После выступления Высокова мысли его спутались. Если до этого ему больше всего было жаль самого себя, если ему казалось, что в некоторых моментах его осуждают чересчур строго, что все к нему настроены враждебно, и если до этого он мысленно составлял свое последнее слово с расчетом на оправдание, то теперь оправдываться уже не хотелось. Приступ раскаяния сжал сердце. Его охватил страх, что не все разделят мнение Высокова и что его непременно выгонят из школы.

— Когда я совершал свои проступки, я никогда не думал, что могу так обидеть наш коллектив, — сказал Санька тихо. — Я очень виноват перед вами, товарищи, и знаю, что заслуживаю самого строгого осуждения, но прошу учесть мое раскаяние и мое обещание: если вы меня оставите в своих рядах, я буду честно нести службу и изменю свой моральный облик. Я так же, как и все, очень хочу стать летчиком…

Суд удалился на совещание.

После некоторых споров было принято решение просить командование о наложении на курсанта Шумова дисциплинарного взыскания. Это наказание Санька принял безропотно. На товарищей же смотрел теперь другими глазами — в их воле было вышвырнуть его из своих рядов, и они этого не сделали…

3

Все курсанты Нины летали самостоятельно, кроме Капустина. Настало время заняться и этим курсантом. По ряду причин, описанных ранее, Борис осваивал летное дело с большим трудом, чем другие его товарищи. Предвзятое мнение о нем инструктора Лагутина усугубляло положение. Считая его «безнадежным», Лагутин не объяснял ему очень многого. Для Нины Борис в данный момент был еще более трудным курсантом, чем если бы он был новичком и еще ни разу не поднимался в воздух. Лагутин, как принято выражаться в летной школе, его «завозил». Борис, вместо того, чтобы с каждым полетом постигать искусство пилотирования, убеждался, что летчиком ему не быть. Ему казалось, что инструктор обладает какой-то особой тайной полета. Лагутин и не думал его в этом разубеждать, часто повторяя свое любимое: «Рожденный ползать — летать не может».

Когда Борис попал в экипаж Соколовой, то в первое время не очень верил, что положение изменится. Да и в Соколову, как в инструктора, не очень верил. Ему казалось, что таких серьезных курсантов, какими были Студент, Валико, Сергей и Валентин, и учить-то особенно нечего. А вот как Соколова справится с таким «топором», каким он стал считать себя, это еще вопрос.

На предварительной подготовке Соколова задавала ему больше вопросов, чем всем остальным. Борис многого не знал, многое путал. Это произошло опять-таки по причине потери уверенности в своих силах. «Зачем зубрить, — думал он, — все равно не пригодится». Нина тогда сказала ему:

— Хотите, Капустин, я объясню вам, почему вы до сих пор не готовы к самостоятельному вылету? Вы не все знаете, что необходимо знать. Какие, где скорости держать — путаете, причин ошибок при посадке не знаете, распределения внимания с высоты тридцати метров при заходе на посадку тоже не знаете. А разве можно что-либо делать, не зная, как это делать? Даю вам день на повторение всех этих вопросов, и когда вы их будете знать, начнем летать.

Борис внимательно пересмотрел нужные книги и убедился, что многого он действительно не знал, причем не знал вещей, всем другим понятных. Товарищи по экипажу искренне желали ему успеха и хорошо помогали. Сергей, например, спросил его:

— Боря, ты много раз сидел в кабине, а сможешь ли ты точно нарисовать схему расположения всех рычагов, приборов, тумблеров и прочих штук?

Борис задумался. Потом взял лист бумаги и попробовал нарисовать. Многое напутал. Сергей забрал у него лист и, порвав в клочки, сказал:

— Неправильно. Залезай в кабину и нарисуй все с натуры. Потом еще раз нарисуй уже на память. Это позволит тебе хвататься за любой рычаг, не глядя на него, и ты не будешь шарить глазами по приборной доске, отыскивая нужный прибор. Инструктор на предварительной подготовке все равно будет заставлять тебя показывать все в кабине с закрытыми глазами. Так что тренируйся.

В первом полете с Ниной Борис на взлете упустил направление. Для того чтобы выдержать прямолинейность взлета, он еще раньше выбрал на горизонте высокий тополь. Когда же стал давить газ и самолет тронулся с места, нос самолета двинулся почему-то влево. Нажимом правой педали Борис остановил разворот, но, не успокоившись на этом, нажал педаль еще сильнее с целью вернуть самолет в первоначальное положение — носом на тополь. Самолет повернулся, а потом с еще большим угловым вращением ушел вправо. Что бы было дальше, он не знал, так как Соколова вмешалась в управление и выровняла взлет. После того как они сели, Нина спросила:

— Что это вы так резко работаете педалями на взлете? Так можно снести шасси.

— Хотел лучше выдержать направление, товарищ инструктор.

— А как вы его выдерживали?

Борис рассказал.

— Значит, тополь то влево, то вправо? Нельзя гоняться за ориентиром. Заметили нежелательный разворот, остановите его, а возвращать самолет в первоначальное направление нельзя.

И эту истину Борис услыхал впервые. Лагутин всегда ругал его за плохие взлеты, но никогда не говорил, как надо делать правильно. С первых же полетов с Ниной все сомнения Бориса о ее инструкторских способностях рассеялись. Он видел в ней прекрасного, терпеливого к его невежеству учителя. Первое время он допускал ошибки еще большие, чем с Лагутиным, но она спокойно объясняла ему их причины и рассказывала пути их исправления. Сергея или Валентина она, конечно, ругала бы за подобные вещи, но Бориса ругать было нельзя. Если те время от времени допускали ошибки по халатности или зазнайству, то Борис делал их из-за неуверенности в своих силах, и ругать его — значило усугублять ошибки. Поэтому она говорила с ним как можно спокойнее, стараясь со всеми подробностями обрисовать процесс каждой ошибки.

Однажды она сказала Борису:

— Вы здоровый, крепкий, молодой мужчина, а я все-таки женщина, и уж если я стала летчиком, то вам, как говорится, и бог велел. Я уверена, что вы будете летать хорошо.

Эти слова вселили в него уверенность и одновременно задели самолюбие. Теперь Борис не только учил заданное в отведенные для подготовки часы, но и свое личное время посвящал работе над нужными книгами, тренировке в кабине. Оставшись наедине, он иногда вздыхал и предавался грустным размышлениям: «Все уже летают самостоятельно. Санька прямо с гауптвахты пошел на поверку, а я? Надо было спортом больше заниматься, а не по курортам ездить». И вновь открывал «Курс летной подготовки» и в сотый раз изучал «Что такое «козел» и как с ним бороться».