Канал грез - Иэн Бэнкс

Под судном воздух был душным и влажным; казалось, словно ты вошла в толстое одеяло, пропитанное чем-то густым и теплым. Поверхность озера была из красного стекла и поддерживалась над волнистым темным дном озера огромными, корявыми столбами; они выглядели как огромные, облитые воском бутылки, подсвечники для сотен гигантских свечей, которые сгорели, оставив после себя восковые подтеки. Один из столбов поддерживал судно, из которого они спустились.

Ступени вели на дно озера, покрытое темным пеплом. Идти по нему было очень трудно, и они все еле брели. Она взглянула вверх сквозь стекло, там была большая оплавленная по краям дыра, словно это не стекло, а пластик, и увидела Стивена Оррика, который, стоя на узенькой дощечке, красил борт «Ле Серкля». Он работал очень медленно, словно в некоем трансе, и совершенно не замечал людей у себя под ногами. Некоторые из ее попутчиков пускали небольшие мерцающие пузыри; те вспархивали, словно голуби, и, трепыхаясь, летели вверх, мимо огромных красных столбов, через оплавленную дыру, к молодому человеку, который красил корпус вокруг надписи «Накодо».

Поднимаясь вверх, пузыри раздувались все больше и, долетев до Оррика, оказывались больше его; они расправляли крылья и охватывали его со всех сторон; он выронил кисть, выронил ведро с краской и держался только на узенькой деревянной дощечке, схваченный сначала одним, потом еще одним, а затем множеством раздувшихся пузырей. Махая крыльями, они все плотнее и плотнее облепляли дощечку и вдруг, лопнув, разлетелись белыми перьями, которые посыпались медленным дождем, а ссохшееся тело Оррика, лениво кувыркаясь, упало с борта и пробило красную поверхность озера. Он падал, сопровождаемый градом быстрых красных осколков и медленных белых перьев. Там, где упало ведерко с краской, остался длинный красный след, перечеркнувший одну из букв в названии судна, так что от него осталось только «NADA»[36].

Она не видела, куда упал Оррик. Воздух был наполнен белыми перьями. В том месте, где он провалился, поверхность озера затянулась.

На другом конце озера, где раньше была дамба, стеклянная поверхность наверху вдруг резко оборвалась, в то время как дно озера вышло на открытый воздух и продолжилось руслом длинной высохшей реки. Она была рада, что выбралась, оставив позади своих спутников. Сквозь молочно-белые облака над головой пробивался рассеянный солнечный свет.

На облаках была начертана решетка; темные линии протянулись с севера на юг и с востока на запад. Она брела по сухой черной пыли, мимо разрушенных и заброшенных зданий, наблюдая, как решетка на облаках постепенно заполняется гигантскими кругляшами; кругляши заполняли всю клетку. Некоторые были черными, как пепел у нее под ногами, другие молочными, как облака, и едва проступали на светлом фоне в виде огромного светящегося круга. По мере того как кругляши заполняли пустые клетки, становилось темнее, и вот они сложились в надпись: DNA[37].

Наверное, так происходит повсюду, подумала она. Как гигантская игра в го. Свет и тьма — повсюду. Интересно, кто же выиграет! Ей хотелось, чтобы победили светлые. Ей казалось, что они выигрывают. Идя дальше, она заметила, что город вокруг нее, похоже, разрастается. Теперь здания были менее разрушены и стояли намного ближе друг к другу. Небо снова начало светлеть, по мере того как светлые круги постепенно окружали темные и в конце концов стали закрывать их. Дома теснились теперь вплотную и со скрипом начали на глазах вытягиваться ввысь. Появились и люди. Еще маленькие и далекие, они все же передвигались по решетчатым клеткам города между растущими гигантскими зданиями.

Небо было молочным; небо было ясным. Расширившиеся на весь небосвод кругляши завладели небом. Поднялся ужасный ветер, завывая между зданиями, а небо делалось все ярче, и сквозь него прорывался солнечный свет. Она продолжала идти, но заметила, что всех остальных смело ветром, вихрем подняло в воздух, где они затрепыхались белыми пятнышками. Солнце засверкало сквозь одну из огромных линз, появившихся в небе, затем вспыхнуло и взорвалось ослепительным светом, окутав ее лицо покровом зноя.

Открыв глаза, она увидела, что здания расплавились и гигантскими столбами возвышаются над серым пеплом, подпирая небо из красного треснувшего стекла, похожее на что-то старое, спекшееся, измазанное кровью.

Серый пепел вздрогнул, дрожь передалась ей в ноги, ее закачало. Голос небес окликнул ее по имени.

Хисако проснулась и поняла, что Филипп трясет ее за плечо. В ногах у нее стоял Сукре и со скучающим видом толкал их носком ботинка.

В одной руке у него был большой нож, в другой — футляр с виолончелью. Ее глаза расширились; она приподнялась и села. Сукре положил нож в ножны и взвесил на руке свой автомат. Пластиковая веревка, соединяющая ее с Филиппом, была разрезана; она была свободна. Сукре кивнул в сторону двери: — Ну, пошли! Идем на концерт.

Глава 8

КОНКИСТАДОРЫ

Тот же «ле-серклевский» катамаран, на котором они с Филиппом отправлялись в свои подводные вылазки, отвез ее на «Накодо». Сквозь рваные облака на воду падал яркий солнечный свет, она прижимала к себе футляр с виолончелью, и от запаха этой кожи ей стало как-то уютнее. Сукре сидел на носу, лицом к ней; Хисако видела в воде темные отражения футляра, самой себя и венсериста у подвесного мотора. На лице Сукре играла улыбочка, все ее вопросы о том, зачем они с виолончелью едут на «Накодо», он оставил без ответа. Всю дорогу он держал ее под прицелом своего «Калашникова». Хисако прикинула, что будет, если она запустит в него футляром с виолончелью. Защитит ли он ее от пули? Вряд ли. Автоматная очередь, скорее всего, прошьет катамаран, возможно, зацепит и сидящего на корме венсериста, но для нее шанс остаться в живых невелик.

Она все же представила себе, как швыряет в него футляр и следом прыгает сама, как Сукре почему-то промахивается, а она вырывает у него автомат, вероятно, сталкивая его в воду (хотя непонятно, как это сделать, не потеряв автомата, ремень которого перекинут у него через плечо?), значит, она просто бьет Сукре по голове, он падает без сознания, она хватает его автомат и успевает повернуться и открыть огонь, прежде чем боевик на корме успеет схватить свой и нажать курок… Да, именно так. И тогда она уплывет с тонущего катамарана, используя футляр с виолончелью как спасательный плот, а потом освободит остальных или сообщит о случившемся всему миру, и все будет замечательно. Она напряженно сглотнула, как бы поглощая эти безумные мысли без остатка. Ее сердце забилось сильнее, громко стуча о футляр виолончели.

Она спросила себя, часто ли другим людям случалось попадать в подобные ситуации, когда ты не знаешь, что с тобой произойдет, а ты весь полон отчаянной надежды и безнадежного отчаяния и выполняешь то, что велят твои захватчики, молишься, чтобы все закончилось без кровопролития, тешишь себя жалкой и такой человеческой верой в то, что ничего ужасного с тобой случиться не может.

Сколько людей, разбуженных на рассвете стуком в дверь, ушли, быть может, протестуя, но все же — покорно ушли, чтобы встретить свою смерть? Возможно, они уходили так тихо из страха за свои семьи; скорее всего, они думали — то, что с ними происходит, это какая-то страшная, но ошибка. Знай они тогда, что их семьи тоже обречены, что сами уже бесповоротно осуждены на смерть, что им осталось несколько часов, а затем будет пуля в затылок, или, прежде чем они умрут безвестной смертью, их ждут годы, а то и десятки лет рабского труда и страданий в лагерях, то они бы, может, еще решились оказать сопротивление в самом начале, когда еще был шанс спастись, несмотря на то, что эта попытка могла ни к чему не привести. Но, насколько она знала, сопротивлялись лишь очень немногие. Надежда — эндемична, а реальность порой чревата отчаянием.

Как можно поверить, даже очутившись в вагоне для скота, что нация, которая считалась самой цивилизованной в мире, вознамерилась забрать вас — всех до единого, целый эшелон — и, раздев догола, отобрав и отсортировав протезы, очки, одежду, парики и украшения, отправить на фабрику смерти, чтобы отравить газом, а затем выдрать золотые зубы из вашего черепа? Как? Это может быть ночным кошмаром, но никак не реальностью. Это было слишком ужасно, чтобы быть правдой; даже люди, веками подвергавшиеся суеверным преследованиям, с трудом, наверное, могли поверить, что такое может происходить на Западе в двадцатом столетии.

И вот какой-нибудь доктор (или инженер, или политик, или рабочий в Москве, или в Киеве, или в Ленинграде) поднимается с кровати от стука в дверь, не зная того, что в глазах государства он уже мертв; и кто может осудить его за то, что он ушел тихо и спокойно, всем своим поведением стараясь ради спасения жены и детей (что, может быть, ему и удалось) подчеркнуть свою законопослушность? Удивительно ли, что нервничающий и в то же время убежденный в своей невиновности — так как знает, что не сделал ничего плохого, всегда поддерживал партию, ее великого вождя, — он тихо собирает чемоданчик, целует заплаканную жену и обещает скоро вернуться?