Канал грез - Иэн Бэнкс

— Jefe хочет знать, что ты думаешь о нас. Можно было подумать, что с ней говорит одна из ламп.

— О венсеристах?

— Si[40].

Она задумалась о том, как будет правильнее ответить на этот вопрос. Но ведь они догадаются, что она хотела ответить правильно, так какой же толк стараться? Она пожала плечами и опустила взгляд на виолончель, перебирая струны.

— Не знаю. Я не очень знаю, за что вы боретесь.

— За свободу жителей Панамы, — раздалось после небольшой паузы. — А в конечном счете и за Великую Колумбию. За то, чтобы обрезать те веревочки, за которые дергают янки.

— Ну что ж, возможно, это и хорошо, — сказала она, не поднимая взгляда. На другом конце стола стояла тишина. На мгновение ярко вспыхнул огонек сигары. — Я не политик, — сказала она. — Я — музыкант. Во всяком случае, это не моя борьба. Извините, — она подняла взгляд. — Просто мы все хотим выбраться отсюда живыми.

Огонек сигары склонился к Сукре. Она услышала низкий голос, мутноватый, как будто впитавший, проходя к ней через облако голубого дыма, и некоторые его особенности.

— Но ведь янки заставили вас открыть вашу страну, не так ли? В тысяча восемьсот пятьдесят четвертом американский флот заставил вас начать торговать. — Она скорее почувствовала, что Сукре ближе наклонился к говорящему человеку, снова услышала его бормотание. — А затем, неполных сто лет спустя, они сбросили на вас атомную бомбу.

Сигарный огонек сместился вбок, она с трудом различала его в лучах левой лампы и представила себе невидимо сидящего в кресле человека, одной рукой облокотившегося на подлокотник.

— Ну? — спросил Сукре.

— Да, все так и было, — сказала она. — Мы… - Она с трудом подбирала слова, чтобы описать полтора столетия беспримерно радикальных перемен, которые пережила за это время Япония. — В нашей изоляции была сила, но так не могло продолжаться вечно. Когда нас… вынудили измениться, мы изменились и нашли новые силы… или новую форму прежних. Мы перестарались; мы хотели стать похожими на другие народы; вести себя так же, как они. Мы разгромили Китай и Россию, и мир был поражен этим и поражен тем, как мы хорошо обходились с пленными… затем мы стали… наверное, слишком заносчивы и решили, что можем потягаться с Америкой и вести себя… с иностранными дьяволами так, словно не считаем их за людей. В ответ к нам стали относиться точно так же. Они были не правы, но и мы тоже. Потом у нас началось процветание. Нам есть о чем скорбеть, но… — Она опять вздохнула, посмотрела на струны, расположила на них пальцы, представляя, что берет аккорд. — … Нам не приходится жаловаться.

По- прежнему горели ослепительные лампы, огонек сигары снова переместился в центр и опять ярко разгорелся.

— Ты думаешь, люди на том судне на нашей стороне? — спросил Сукре после паузы.

— Они хотят жить, — ответила Хисако. — Может быть, кто-то желает вам успеха, а кто-то — нет. Но все хотят жить. Это сильнее.

Звук, который больше всего походил на «хм-м». Между двумя конусами света белым парусом возникло облачко дыма и медленным потоком поплыло через стол.

— Ты будешь играть в Америке? — спросил Сукре.

— Я обещала подумать об этом после Европы.

Она не могла знать, насколько хорошо понимает ее человек, сидящий за лампами, но не выбирала слов попонятней.

— Ты будешь играть для янки? — спросил Сукре; по его голосу слышно было, что ему это показалось забавным.

— Я бы поклялась, что не буду, если бы знала, что для вас это имеет значение.

Сидящих на том конце стола это явно развеселило. Снова тихое бормотание.

— Мы не требуем этого, — со смехом заявил Сукре.

— А чего же вы хотите?

Сукре подождал, что скажет низкий голос, затем сообщил:

— Мы хотим, чтобы вы сыграли еще что… Свет мигнул и потух; некий звук на судне, которого из-за его постоянного присутствия никто уже не замечал, изменился и с воем затих. Лампы на какой-то момент тускло вспыхнули и медленно угасли. Нить накаливания стала сначала желтой, потом оранжевой и наконец красной, как огонек сигары. Все потухло.

В углах каюты включилось аварийное освещение, залив кают-компанию мертвенным неоновым светом.

Она увидела перед собой человека в оливковой полевой форме; квадратные плечи, квадратное лицо. В первый миг ей показалось, что он лысый, затем она разглядела светлый ежик волос. Его глаза поблескивали голубизной. Она увидела, как Сукре быстро встал. За спиной у нее послышался шум, и открылась дверь. Голос сзади сказал:

— Jefe…

И на этом умолк.

Замершая сцена казалась картонной, лишенной всяких цветов — почти монохромной. Сукре неуверенно шагнул к ней. Человек, держащий сигару, поднес ее к узкому рту с узкой полоской усов, отблеск красного огонька вернул его лицу румянец.

За ее спиной кто-то прочистил горло:

— Jefe?

Jefe пристально смотрел на Хисако. Загудел низкий голос:

— Сукре, проверьте машинное отделение. Если там кто-то… допустил ошибку с генератором… я хочу видеть этого человека.

Сукре кивнул и торопливо вышел. Человек, стоявший в дверях, очевидно, все еще был там; она увидела, как jefe устремил туда взгляд поверх ее головы, слегка приподняв брови, и чуть заметно кивнул.

— Si, — прозвучал голос.

Дверь закрылась, и она поняла, что осталась одна — наедине с jefe.

Белобрысый вздохнул и посмотрел на кончик своей сигары. Затем стряхнул сантиметра два пепла в стоящую на столе пепельницу.

— Гавана, — сказал он, приподняв сигару. Он снова внимательно посмотрел на кончик. — О качестве сигары можно судить… м-м-м, по листьям… но также и по тому, сколько пепла она выдерживает. — Несколько секунд он вращал сигару в пальцах. — Скручено между бедрами сеньорит, — улыбнулся он ей и затянулся.

Он опустил руку к поясу, достал автоматический пистолет, бережно положил его на стол рядом с пепельницей и взглянул на Хисако:

— Не пугайтесь, мэм!

Он дотронулся до пистолета и, любуясь, провел ладонью по стволу, по рукоятке. Руки у него были широкие, с крупными пальцами, но к пистолету он прикасался с нежностью.

— Кольт тысяча девятьсот одиннадцать А-один, — сказал он, и густой бас наполнил все помещение. Она представила осевшую в его легких никотиновую смолу; огрубевшие от курения голосовые связки. Виолончель, казалось, почувствовала его голос и отозвалась.

Большие руки снова погладили пистолет.

— Отличная штука, несмотря на почтенный возраст. Это модель семьдесят третьего года. — Он поднял на нее глаза. — Хотя, наверное, ваша виолончель постарше.

Она сглотнула.

— Да. На два с половиной столетия.

— Вот как? — Ему это, похоже, показалось забавным, и он поудобнее развалился в кресле. — Неужели ей так много лет, а?

Он молча покивал. Табачный дым рваной лентой поднимался к потолку.

Ей хотелось спросить, умрет ли она теперь, после того как увидела его, станет ли это для нее смертным приговором, а свет — ее палачом, но не смогла. Кусая губы, снова перевела взгляд на струны виолончели. Попыталась взять беззвучный аккорд, но не смогла: пальцы слишком тряслись.

— Вы действительно очень хорошо играете, мисс Онода.

От низкого голоса она вздрогнула, этот звук словно бы отозвался в ее дрожащих пальцах.

— Спасибо, — ответила она шепотом.

— Мэм, — заговорил он спокойным голосом. Она не поднимала глаз, но чувствовала, что он наклонился поближе. — Я не хочу, чтобы вы волновались. Я не планировал, чтобы вы увидели меня, но раз уж так случилось, из этого следует только то, что вы не сможете вернуться к остальным, пока мы не завершим свои дела.

Его локти стояли на столе, между лампами, нависнув над пепельницей и пистолетом. Его глаза были скрыты за пеленой дыма.

— Пожалуйста, не надо волноваться. Хорошо?

— О, — выговорила она, — прекрасно. Не надо — так не буду.

Он хохотнул.

— Черт возьми! Сукре мне говорил, что вы крутая. Теперь я понимаю, в каком смысле. — Он опять хохотнул.

Кресло заскрипело, он переменил позу, откинувшись на спинку.

— Но мне, знаете ли, любопытно узнать ваше мнение о том, что здесь происходит. Отчего-то мне кажется, что у вас могут быть самые неожиданные мысли на этот счет.

— Ничего такого, о чем стоило бы говорить. Дрожь у нее в пальцах утихла. Она смогла поставить аккорд.

— И все-таки я хотел бы это услышать. Она пожала плечами. Переход от одного аккорда к другому; переход делается вот так.

— Ну а если я вам скажу, что любые ваши слова ничего для меня не изменят? — Голос, казалось, стал немного громче, словно хотел до нее дотянуться. — Моя работа, мэм, предугадывать чужие мысли, и я серьезно полагал, что уже предугадал ваши, так что почему бы вам… — (Она услышала, как он затянулся, могла увидеть, как замерцал огонек сигары.) — … Одним словом, скажите уж, что вы думаете, и дело с концом. — Он жестикулировал рукой, в которой была сигара, однако не отводил ее слишком далеко от лежащего перед ним пистолета. — Вряд ли то, что вы скажете, окажется хуже, чем то, что я предполагаю о ваших мыслях.