Вселенная Ехо. Том 2 - Макс Фрай

Это прошло, как все проходило в моей переменчивой жизни. Долгое время у меня вовсе не было вопросов, на которые мне могли бы потребоваться ответы: утрата любопытства – обычная плата за могущество, и до сих пор я не встречал никого, кто счел бы ее завышенной. Видимо, я один такой.

И только когда стало ясно, что конец, в который мои родичи не верили вовсе, совсем близок, я снова вспомнил о своих маленьких мудрых советчиках. Теперь мои пальцы малодушно трепещут всякий раз, когда я извлекаю из кисета очередной жребий. Я прихожу в смятение, как обыкновенный смертный, ничтожный человечишка, которому посчастливилось приобщиться к древней тайне, позволяющей заглянуть в будущее или даже сотворить это самое будущее, почти нечаянно приворожить его в тот краткий миг, когда холодок ослепительной ясности щекочет затылок, и уже не имеет значения, чья рука достает руну наугад из непроницаемой темноты кисета, ибо по большому счету все существа равны перед настоящим чудом – асы, ваны, люди, турсы, карлы и прочие беспокойные твари.

Асгард, впрочем, я покинул не по велению рун, а почти наперекор их совету: затаиться, помалкивать, ждать. Меня гнали оттуда упрямство и отчаяние. Ни в одном из мрачных пророчеств не было сказано, что Один уйдет из обители Асов накануне Последней битвы, и я с веселым отчаянием обреченного вдруг решил, будто в моих силах повернуть колесо судьбы, воспрепятствовать предначертанному ходу вещей. Если начистоту, я до сих пор так думаю.

С тех пор руны – единственное, что связывает меня с прошлым; последнее неопровержимое свидетельство моей былой безграничной власти над истончившимися нитями, соединяющими парчовые и дерюжные лоскуты бытия. Уже не тайное оружие, но еще не сентиментальный сувенир, чуть больше, чем просто память о младенческом могуществе богов, но много, много меньше, чем дверь, ведущая в детскую…

В эти смутные дни накануне конца я обращался к рунам не для того, чтобы в очередной раз насладиться собственной силой – нынче не до жиру! Теперь я смиренно обращался к ним за советом и, чего греха таить, за подмогой.

Но подмога мне пока не светила. День за днем я доставал из мешочка одну и ту же руну и содрогался от такого постоянства.

Иса – одна из трех великих Рун Промедления, глубокая ровная царапина на темной поверхности абрикосовой косточки. «Лед очень холоден, он прозрачен, как стекло, он сияет на солнце, которое должно долго светить, прежде чем лед растает» – эти слова когда-то произнесли мои собственные мертвые губы, и с тех пор простая вертикальная черточка стала символом инерции, прекращения активности, вынужденного ожидания благоприятной ситуации.

Теперь же я чувствовал, как эта проклятая ледяная руна бездействия забирает мою силу, сгущает кровь, калечит тело, погружаясь – не колом осиновым в сердце, а всего лишь калеными иглами под ногти – пока. И все же каждое новое утро я встречал гаданием. В эти дни я на собственном опыте понял, что такое надежда. Я нуждался в надежде, как ни унизительно это звучит.

Мои пальцы нашарили в темноте руну, предназначенную мне на сегодня. Она была ощутимо теплее прочих – я бы не смог ошибиться, даже если бы захотел. Я положил косточку на землю, немного помедлил и наконец посмотрел на нее: что теперь?

Целое мгновение я был абсолютно счастлив. Не Иса, больше не она! Наконец хоть что-то другое. Несколько глубоких царапин на темной поверхности образовывали знак, немного похожий на букву N из азбуки, придуманной пустоголовыми ромейцами.

«Хагал! – прошептал я. – Клянусь всеми своими именами, это Хагал. Посланник перемен, неукротимая энергия, сметающая все в никуда, разрушающая все вокруг. Град, что приходит с небес и, рассеиваемый ветром, превращается в чистую воду…»

Я умолк, поскольку сила руны переполнила меня до краев. В это мгновение я, кажется, уже знал, что нас ожидает, и у меня не было возражений против такой судьбы.

– О, да Один уже на ногах, бодрый, как фаллос сатира! Так и знала, что застану тебя здесь. Как и подобает приветствовать грядущий день величайшему из героев, если не сидя на корточках на заднем дворе!

Насмешливый голос Афины вернул меня к действительности. Это был ее настоящий голос, не постылый мужской баритон. Да и облик Афины оставался таким, каким ему надлежит быть – на мой взгляд, совершенным.

Я так обрадовался ее появлению, что не стал досадовать на непочтительный тон. Еще и не такое позволительно меж друзьями, вознамерившимися не только жить бок о бок, но и погибнуть плечом к плечу.

Я хотел выложить ей все, о чем только что узнал, но обнаружил, что у меня нет подходящих слов. Я, конечно, старался, как мог. Твердил, что грядущие разрушения приходят из некоего таинственного места, скрытого в потаенной глубине наших сердец. Не только люди, но и боги беременны собственной гибелью, вынашивают ее, как младенца, вскармливают сытной, густой кровью. Уверял Афину, что битва с судьбой может принести только печаль. И тут же сам себе перечил, обещал: мы, дескать, все равно попробуем.

Умолк, когда осознал, что и сам уже ничего толком не помню, не понимаю, лишь предчувствую, что вспомню и пойму однажды – лишь бы не слишком поздно.

Все к лучшему, не всякую тайну следует делить на двоих. Афина так ничего и не уразумела. Укоризненно уставилась на меня.

– Что ты говоришь, Один? При чем здесь какая-то «битва с судьбой»? Кто-то убил Диониса этой ночью, здесь, на моей амбе – представляешь?

«Ну и пес с ним», – чуть было не сказал я. Но после одумался. Решил, что такое исключительное событие, как гибель одного из бессмертных, заслуживает моего внимания.

– Когда это случилось?

– Говорю же тебе, этой ночью. И знаешь, что самое поразительное? Мои Хранители никого не учуяли. Поверить не могу – до сих пор они казались мне безупречными стражами. Идем со мной, Игг. Может быть, хоть ты сможешь разобраться. Ты же у нас хитроумный.

– Что ж, идем.

Я поднялся с земли и едва удержался на ногах – в мое колено с разбега уткнулась глупая морда огромной неуклюжей собаки, одного из Любимцев. Пес прибежал сюда вслед за хозяйкой и теперь бестолково крутился у нас под ногами. Все Любимцы – совершенно неуправляемые, беспокойные и не слишком разумные существа, но этот пес по всем статьям превосходил своих дружков.

– Отойди от меня, волчий корм, – рявкнул я. – Не мельтеши, ты, пища серой опоры всадниц мрака!

Афина ухватила своего пса за огромное ухо и кое-как оттащила его от меня.

– Не будь с ним строг, Один. У этого существа не было ни единого шанса когда-нибудь стать живым, и все-таки я вдохнула в него жизнь и силу. Неудивительно, что он такой непоседа!

– Да я и не удивляюсь. Просто прошу его не скакать у меня под ногами, – проворчал я. – Объясни своей вертлявой твари, что я зашибить могу – не по злобе, а ненароком. Сама же потом наплачешься.

– Ладно тебе грозиться. Идем, посмотришь на Диониса, – вздохнула она. – Кому могло прийти в голову, что его следует убить? Он был такой безобидный.

– «Безобидный»?! – усмехнулся я. – Ну-ну.

– По сравнению с нами, – Афина пожала плечами. – Не прикидывайся, Игг. Ты отлично понимаешь, что я имею в виду.

Ну, пожалуй, так. Безобидным я бы его все же не называл, но Дионис действительно был самым спокойным и дружелюбным из Олимпийцев. Славный он был парень, этот Дионис. Слишком славный и не слишком удачливый – по крайней мере, для того, кто называет себя одним из богов. В зеленой глубине его веселых глаз таилась почти человеческая беспомощность. До сих пор я был уверен, что никто, кроме меня, не замечает этого изъяна. Недооценивал, значит, Афину. Нужно теперь иметь в виду, что она куда проницательнее, чем кажется.

Мертвый Дионис лежал в спальне, отведенной ему для ночлега. Комната ничем не отличалась от моей: пестрый ковер на полу, узкое ложе в центре и большой блестящий ящик в дальнем углу пещеры. Афина называет его «телевизором»; ни одна комната в жилище Олимпийца не обходится без этой человеческой игрушки, дарующей глупые, утомительные, но занимательные сны наяву.

– Посмотри, Вотан. Что это? Ты когда-нибудь видел такое оружие? – спросила Афина.

Она опустилась на колени у изголовья мертвого Диониса и внимательно разглядывала его перепачканное кровью лицо. Я не ожидал, что его кровь будет так похожа на человеческую. Олимпийцы действительно понемногу превращались в обыкновенных людей – куда быстрее, чем хотелось бы.