Крепость - Лотар-Гюнтер Буххайм

- Не по твоему нутру консервированные сосиски и огурцы...

С нижней койки никакой реакции: Парень кажется и в самом деле проглатывает свои харкотья.

Присаживаюсь в ЦП и всматриваюсь в стенку перед собой. Мой череп словно ватой набит. С ватой в черепе человек думать не может: Закон природы.

Вынужден бороться со своей летаргии – а это значит: Вату из серых клеток головы удалить и начать мыслить более ясно...

Чтобы достичь этого, закрываю глаза и обращаю взор внутрь себя. Когда с огромным усилием это делаю, вижу будто наяву, как ленивая масса в моей голове раздувается и затем сжимается. Она образует серое скользкое покрывало и напоминает мне некое подобие Млечного Пути с несколькими холодными искорками, вспыхивающими в нем тут и там. Млечный Путь и покрывало начинают затем вращаться, как в центрифуге. Из-за этого в моей голове все становится совершенно пустым, и меня тошнит. Я вынужден быстро открыть глаза, чтобы освободиться от чувства головокружения.

Чтобы снова ощутить себя, двигаю одновременно пальцами рук и пальцами ног в сапогах. Сглатываю полусухую слюну и крепко хлопаю веками, как если бы мошка попала в глаз. Наконец, эта черная центрифуга уходит из моей головы. Но остается чувство, что я больше не слышу. Вероятно, все дело в ушной сере... Из-за объемной ушной серы мои барабанные перепонки, пожалуй, больше не смогут правильно вибрировать. Значит, надо найти канцелярскую скрепку! Моя бабушка вычищала себе уши изогнутой в виде буквы U шпильки. Современный человек использует канцелярскую скрепку. У Первого помощника есть такие для его документов. Без скрепок он бы не смог существовать.

Теперь я сижу и разрабатываю план, как раздобыть скрепку у Первого помощника. Только на ум ничего не приходит. Мозг отдыхает. Хотя, чувствую, что мои серые клетки работают, во всяком случае, пытаются что-то сделать.

Значит, Я – жив!

Мои легкие раздуваются, мое сердце бьется, качая кровь. Мои волосы растут сами по себе – тысячи волос, мои ногти на руках и ногах тоже растут. Все функционирует. В моих ушах все больше и больше серы – и, кажется, больше, чем необходимо.

Раздобыть скрепку и вычистить уши: Это хорошая мысль. Только для этого я сначала должен направиться в офицерскую кают-компанию: В шкафчике, непосредственно над столом, Первый помощник хранит свои скоросшиватели и папки с мелко-напечатанными служебными инструкциями, которые он так часто перелистывает. Думаю, что Первый помощник не будет иметь ничего против, если я стырю у него пару-тройку скрепок, которые густо усеяли верхнюю сторону его бумаг.

Страсть к порядку, какую испытывает Первый помощник заставляет его скреплять скрепками все, что по его мнению, требуется скрепить.

Первый помощник, наверное, сейчас свободен от вахты. И может так случиться, что он как раз сейчас сидит над своим бумажным хламом. Хотя, можно было бы просто довериться ему и тогда не придется тырить эти его чертовы скрепки.

Замечаю, что пока рассуждаю, мои руки, независимо от меня, делают попытку ухватиться за что-либо, чтобы приподнять мое тело. Время – деньги! говорю себе. Только сначала надо пол-ностью придти в себя. Я все еще пребываю в какой-то прострации. А при движении в офицер-скую кают-компанию, я должен производить впечатление полной собранности.

Смотрю на часы на левом запястье и говорю им:

- Чертовы часы!

Стрелки стоят на нескольких минутах после двух. Два часа чего-о? Два часа дня или два часа ночи? Этот восхваляемый всеми Петер Хенляйн смастерил полную ерунду в своей замковой мастерской в Нюрнберге, и размножил ее миллионами экземпляров – только не подумал о том, что однажды найдутся также и такие люди, которые не смогут подойти к окну, чтобы обнару-жить, светло снаружи или темно.

Разделил бы циферблат на 24 вместо 12 часов – и не было бы таких затруднений как сейчас.

Вместо того чтобы отправиться теперь, наконец, вперед, все еще сижу на том же месте.

У меня невольно вырывается стон, и я стыжусь этого: Кто-нибудь мог услышать... Не следует стонать тому, кто плывет в вонючем гробу сквозь морские глубины.

Эх, увидеть бы снова небо! Хоть одним глазком!

Звездное небо или просто обычное серое небо. Но надо оставаться скромным в своих желаниях и не ждать ничего с нетерпением. А потому не устремлять, например, свой взгляд к небу над дельтой Дуная или долиной реки По, с ее мощными вздымающимися облаками. Судьбу не вызывают слишком большими желаниями...

Если бы только она была: Судьба. Лишь в этом случае вся та дурость, что происходит с нами, имела бы смысл. И лишь в этом случае можно было бы легко поверить в то, что некая туманная инстанция уже давно записала в своих анналах, удастся ли нам пройти через это дерьмо или нет.

Но возможно ли представить себе, что все проистекает лишь по воле чистого случая, совер-шенно без какой-либо формы намерения и режиссуры Высшей власти?

Странно, что на борту я еще не слышал никого, кто бы громко молился. Здесь каждый пита-ется своим страхом внутри себя – усердно и как может.

Черт, сейчас бы не помешал стакан горячего крепкого черного чая!

В этот момент объявляют о готовности завтрака. С трудом поднимаюсь и иду в направлении круглой дверцы переборки, качаясь как на ходулях.

Инженер-механик и командир уже сидят на кожаном диване и молчат. Луч света от лампы над столом прыгает, так как лодка раскачивается глубинной зыбью, скользит по стенам вверх и вниз – иногда так высоко, что господин гросс-адмирал освещается на какой-то миг, пока снова не опускается в темноту.

Господин гросс-адмирал! Где на него падает много света, там тут же появляется и большая тень. Или наоборот! Если бы зависело от меня, то эта дурацкая фотография из фотоателье была бы давно вытащена из рамки и разорвана на мелкие клочки.

Оба серебрянопогонника еще не появились. Это мне нравится. Я все еще не знаю, должны ли эти два старпера спать в отсеках носовой части или нет, но мне это как-то по барабану.

Командир издает вдруг несколько различных звуков. И внезапно, как будто озаботившись разнообразием этих звуков, барабанит ногтями правой руки марш по линолеуму стола. Навер-ное, это должен быть Хохенфридбергский марш . Командир барабанит с неподвижным, почти судорожно сжатым выражением лица.

Также внезапно, как и начал, он прекращает свою дурацкую дробь и опускает голову, словно погрузившись в глубокие раздумья. Когда же, спустя несколько минут он снова поднимает ее на одно мгновение и его лицо будто освещается изнутри, я ожидаю какое-то сообщение. Но командир лишь требует бачкового.

Почти одновременно с бачковым появляется один из двоих серебрянопогонников, тот, что постарше. Приходится уступить ему место, а командир и инжмех должны придвинуться друг к другу. Серебряник выглядит скверно.

В то время как я вталкиваю в себя порцию яичницы-болтуньи, представляю себе, что про-изошло бы, если бы состояние нашего толстого серебрянопогонника ухудшилось еще больше.

А если он испустит дух? Труп на борту, этого как раз нам еще не хватало – но какой это был бы материал для фильма: Командир, которому приходится заменить врача и который вынужден бороться за жизнь отдельного человека – а кроме этого еще и серебрянопогонника – борется со смертью, в то время как вокруг него кишит ад. Вокруг масса разбросанных шприцов с лекарствами, о назначении которых он не имеет никакого представления...

Хочу притормозить мою раскручивающуюся в голове фантазию, но нет, мой фильм продол-жается: Конечно, он вкалывает что-то неправильно. Шишка с верфи трясется от судорожных, конвульсивных движений. Крупномасштабное изображение агонии – и затем, когда шишка с верфи отправляется на тот свет, изображение беспомощности на лице командира от того, что же делать с трупом. Всплывать? Все отговаривают командира. Однако он настаивает на прису-щей морю церемонии. Но едва лишь подлодка появляется наверху, враг определяет ее местона-хождение и лодку окружают самолеты и эсминцы – а затем забрасывают ее глубинными бом-бами и, наконец, наступает общий конец. «И все из-за этого засранца, серебрянопогонника!» успевает сказать под занавес командир.

Откуда на меня налетает вся эта гадость?

На секунду мне кажется, что схожу с ума. В голове резко звенят жужжащие струны, а затем опять наваливается бездонный вакуум. Никаких рефлексов больше – совсем ничего больше.

Исчезаю из офицерской кают-компании и плетусь центральным коридором: Хочу обратно, на свою койку.

Когда вытягиваюсь во весь рост, то дышу так спокойно и размеренно, как только могу, но я все же все еще не могу ощутить себя: Я живу как бы вне моего тела – этакая плазматическая клетка. Чувствую только свой череп. И в этом черепе гремит и урчит – глухой шум, словно от-клик взрывов далеких глубинных бомб.