Учись, Сингамиль! - Клара Моисеева

Жрец умолк и призадумался. Лицо его стало суровым. Исчезла приветливость, он стал таким же грозным, каким был всегда.

Но писец уже осмелел. Он отважился спросить о судьбе Табилишу.

– Я никогда больше не встречал его, – сказал Игмилсин. – Не уехал ли он в Урук? А может быть, в Лагаш?

– Его забрали злые демоны, – ответил жрец. – Не успел он распорядиться своим богатством. Задумал построить большой корабль и отправиться к дальним берегам, хотел доставить в царский дворец редкостные украшения, благовония для храма Луны, драгоценные ткани для царских жен. Не повезло бедняге. Видно, неумелый был у него корабельщик. Потонули они в первом же плавании. Осталась Рубатум вдовой с двумя близнецами.

Увидев печаль в облике жреца, Игмилсин не решался спросить о чем-либо, хотя очень хотел узнать о судьбе детей Рубатум. Он поклонился, поднял на голову корзинку с табличками и, пятясь назад, покинул хранилище царских табличек.

Сейчас, переписывая Гильгамеша, Игмилсин вспомнил этот необыкновенный разговор, такой сердечный и небывалый. Ведь прошло не меньше пятнадцати лет с тех пор, как он стал царским писцом и впервые увидел жреца Нанни. За все эти годы не было случая, чтобы Нанни улыбнулся или поговорил с ним попросту. Даст работу, пригрозит и, вселив чувство страха, приказывает переписать все без ошибки, быстро, красиво. «Но что делает великий Энки – бог искусств и ремесел, – размышляет писец, – он дает молодому переписчику самый обыкновенный договор новобрачных, и этот список приданого Рубатум через много лет связывает его с грозным Нанни. Всегда суровый и неприступный жрец рассказал своему писцу о судьбе племянника. Рассказал с доверием и даже улыбнулся. „Энки дал мне ремесло, – подумал Игмилсин, – Энки дал мне работу. Энки любит меня“.

Отложив свою палочку для письма, писец подходит к домашнему алтарю, где стоит изображение Энки, сделанное знакомым горшечником, кладет перед фигуркой несколько фиников и бормочет слова благодарности, а заодно и просьбу: «Помоги мне, добрый Энки! Помоги научить сына Сингамиля великому искусству писца».

Ровно и красиво ложатся знаки, выдавленные палочкой на мокрой глине таблички. Солнце щедро посылает на землю свои горячие лучи. Под навесом жарко и душно, как в пустыне.

«В эти часы, – думает Игмилсин, – пастух оставляет свое стадо и отлеживается в шатре, а я не могу отложить свою палочку, должен торопиться выполнить приказание Нанни. Ведь можно ошибиться в этой духоте! Не ошибись!»

Писец разговаривает со своей правой рукой, просит ее быть старательной, снова перечитывает написанное. Его отвлекает от работы плач и стоны за калиткой. Он вскакивает, выходит на улицу и видит плачущего сына.

– Сингамиль! Что случилось? – кричит писец, хватает мальчишку за плечи и рассматривает кровоподтеки на спине. – Получил по заслугам? Так тебе и надо! – Отец втаскивает Сингамиля во двор и начинает допрос: – Почему ты здесь? Почему не в «доме табличек»?

Писец протягивает руку к плетке. Размахивая ею, он разгоняет тучи мух, но Сингамиль знает, что плеть может опуститься на его плечи.

Захлебываясь от слез, мальчик признается, что бежал из «дома табличек», бежал от побоев.

– Не хочу учиться! Не пойду больше в «дом табличек», – бормочет мальчик сквозь слезы. – «Отец школы»[2] избил меня. За что? Я так старался, писал точно так, как велел уммиа…[3] «Отец школы» взял в руки мою табличку, посмотрел злыми глазами и швырнул на землю. «Ты, говорит, забыл про веревочку, не провел прямой линии, не смог сделать прямые строки, твое писание негодно…» Я взял в руки новую табличку, попросил у Абуни веревочку, разметил ровные строки и стал писать. Вдруг подошел уммиа и спросил: «Что ты знаешь о звездах? Скажи нам, что происходит на небе, когда восходят Стрела, Змея и Лев?» Я ответил: «Гула и Орел заходят». – «Когда восходят Лук и Царь?» – спросил он снова. Я ответил: «Заходит Коза». Сердце у меня запрыгало, словно захотело выскочить, так я старался угодить учителю. Сказал все правильно и сел писать. А в это время Абуни спросил меня про щенка, который плакал, когда мы унесли его от матери. Я даже не успел ответить, как «владеющий хлыстом» обрушился на меня и вытолкал на улицу. «Сингамиль ленивец! Сингамиль бездельник!» – кричал он мне вслед. Он опозорил меня перед всеми учениками.

Мальчик говорил невнятно, сквозь слезы, но так складно все объяснил, что отец не мог не порадоваться за сына. Писец с трудом сдерживал улыбку, но счел нужным показать свою суровость. Он сказал:

– Ты получил то, что тебе положено. За кривые строки писца не гладят по головке. Уммиа прав, ты бездельник. Но я не стану тебя наказывать. Я отложу плетку, однако скажу: стыдно плакать и жаловаться. Разве можно стать писцом, не получая оплеухи?

Мальчик все еще всхлипывал, утирая слезы грязными руками, а его мать, Уммаки, не смея вмешиваться в разговор мужчин, молча прислушивалась, спрятавшись за плетеной изгородью, где мычала корова.

– Ты мой птенчик глазастенький! Ты мой барашек курчавенький! – шептала она. – Ты мой единственный сыночек, самый умный во всем Уре. Великий Шамаш, за что бьют моего сына? Пусть сгорит «дом табличек» вместе с уммиа!

По ее темному морщинистому лицу текут слезы. Руки в навозе и невозможно утереть лицо. Да и нечем, длинная с потрепанной бахромой юбка так грязна, что ею не уймешь слез, а они текут ручьем и застилают глаза. Ей уже в тумане видится плачущий Сингамиль и муж с плеткой в руках. Она в тревоге, боится, что Игмилсин опустит плетку на хрупкие плечи сына, а сказать ничего нельзя. И ей тогда достанется от разгневанного мужа. Еще болит плечо от вчерашней оплеухи, а досталось ей за то, что она вступилась за сына, когда муж кричал на него и грозил бросить в реку, если он не остепенится.

– Демоны забрали у нас трех сыновей, – шепчет бедная женщина, – пощади младшего! Энки! Добрый бог, заступись за Сингамиля. Каждый день плач, каждый день побои!

А разговор отца с сыном продолжается.

– И меня так учили, – говорит писец. – Моя спина была в ранах. Было так больно, что я не мог лежать на спине. Моя голова была в шишках. Я терпел. Боясь наказания, я старался писать аккуратно. И ты должен научиться великому мастерству. Учись, пока я жив! Поверь мне, нет занятия более достойного. Писец – это глава всему. Труд писца почетный и благородный. Даже цари уважают писцов. Без них невозможно править страной. Вот почему я трачу свое достояние на твое учение. Знаешь ли ты, почему в «дом табличек» ходят сыновья богатых людей? Потому, что почетно быть писцом. А ты ленишься!