Сборник проза и блоги - Макс Акиньшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ой ей гооо, бум барадей»- проносилось в ее сознании и она моргала разрезанному тенями потолку.
Марк Моисеевич ворочался на жесткой кушетке в ординаторской. Ключик от квартиры Веры Павловны, дарственная и сорок коробов с женским бельем «Колор дримс» танцевали по стенам. Ему хотелось, что бы все у всех было хорошо. Что бы у каждой женщины были большие груди. «Как арбузы» — представил главврач. — «Или даже, чуть больше». Женщины с арбузными грудями закрутились в воздухе. Где твои «Цветные сны» Марк? — гомонили они, доктор счастливо жмурился и разбрасывал коробочки движениями сеятеля. Они взлетали над головами и превращались в Лучниковых Вер Палн с тонкими стрекозиными крылышками с волшебными палочками в руках, а Марк Моисеевич, испытывая страдания от отсутствия спроса на лифчики размера дубль-вэ, с облегчением обнаружил, что у него самого отрастают полновесные литые женские груди.
Человек- хаос Витя Чуров вообще ничего не думал. Мозг его, с равной вероятностью способный родить черную дыру и пособие по холодному термоядерному синтезу, бороздили всполохи внесистемных образов. То ему виделась улыбка Софии Ротару с густыми усами маршала Буденного. То маленький кувшинчик, на донышке которого грустно сидел на коробках «Цветных снов» санитар Прохор. Витя даже плюнул в горлышко, метко попав в Прохора. Тот вскочил и яростно погрозил кулаками огромному глазу, наблюдающему его страдания.
Сам же санитар третий час трудился в туалете, проклиная собственное любопытство и неведомый фрукт чиримойя. Единственным развлечением Прохора был обрывок газеты, на котором под фотографией печального толстяка с волосатыми ноздрями было указано задорное «У Вардана — как у мамы!». Перечитывая в свете тусклой желтоватой лампочки всю эту жизнерадостную ересь, он хмурился и сопел.
Сидя у сваренных из водопроводных труб синих ворот я глупо улыбался, охраняя один безумный мир от другого.
Из Воронежа с приветом (на конкурс)
дата публикации:03.07.2016
Что такое поезда? Скорые, скоростные, плацкартные и уж совсем сибаритские купейные. «Москва- Владивосток», «Харьков — Симферополь», номерные, литерные, непременно зеленные. Пахнущие мятой, благоухающие мочой и креозотом, разящие наповал носками соседа. Особое состояние движения. Мерное постукивание тележек и инфернальные голоса объявляющие, что ты уже где- то, а не там где был. Каждый куда-нибудь едет, звякая ложкой в стакане, поедая вареную курицу (а на бульоне жена сварит завтра суп). Вот такое оно явление — поезд. Мой был сообщением «Из ниоткуда» в «Далее везде». Он привез меня на умытый дождем маленький вокзал и скрылся, скрипя на стрелках. В нем уехали запахи и полусъеденная вареная курица, тюбики с зубной пастой, мутно желтые стекла купе и носки соседа. Позади у меня была темнота, а перед глазами свобода.
Что меня заставило тогда выйти из вагона? До сих пор не знаю. Может, мое внимание привлекли металлические буквы «Дадим стране» с оторванным окончанием, под которыми в параноидальном одиночестве переминались две девахи с налаченными коками на головах? Или парализованная бабушка, оснащенная табуреткой и картонным ящиком, наполненным семечками, в которых тонул граненный стакашек?
— Здорово, бабуля, — пожелал ей я. — А что, невесты в городе есть?
Брови кустистые и густые, посыпанные солью, основательные такие брови, под которыми прятались соловые глаза, зашевелились. Взгляд ее, препарировав мое содержимое, состоявшее из черной сумки и румынских кроссовок, зацепился за очки в роговой оправе последние пять лет просиживающие горбинку носа.
— Иди на х (запикано) й, — кротко поприветствовало новое место моего обитания. В благодарность я купил у нее стакан семечек.
Уже через два дня я обзавелся съемной квартирой, с миловидной хозяйкой обретающейся черт знает где. С эфемерным голосом в трубке, ежемесячно напоминающим о деньгах.
Через неделю — работой учетчика на складе с окладом согласно штатного и неохватной кладовщицей Ниной, гоняющей чаи и водку по вечерам. Работой, в огромном холодном складе с потеками краски на бетонном полу, с неистребимым запахом машинного масла и кирзы.
А вот через пару месяцев другом Саней, с которым мы сошлись на почве отчаянной и беззаветной любви к крымскому портвейну, случайным образом и в невероятных количествах оставшемуся на местной базе торга с труднопроизносимым названием. Кроме нас двоих этот нектар никто в городе не потреблял, что выделяло нас из серой массы и возводило практически в ранг местной субатомной прослойки интеллигенции.
(Кто сказал, гнилая интеллигенция? Ты, малыш? … Если бы ты, что понимал в жизни… Неет, паренек… Мы не гнилая, мы героическая и самоотверженная часть ее… Можешь себе представить Подвиг? Ну, в общем понимании слова? Что? Ась?… Пионер — партизан Ваня Кустовой? Ну, может быть… А вот без войны и прочих неприятностей?… Такой вот бытовой, превозмогающий груз обстоятельств… Нет?.. А выпить досуха, подчистую, целую базу торга?… Планомерно и беспощадно?.. Стиснув зубы? …Молчишь? Ну молчи, молчи…)
Кроме портвейна нас связывала еще одно обстоятельство — любовь к животным. А любовь как водится, не бывает полной без драмы и препятствий. Ей обязательно нужны эти бигуди, иначе она не была бы таким большим и светлым чувством. А превратилась бы в плесневелую привычку, вроде почесывания ниже спины. Но, если я не заводил кошку по причине постоянной ротации привлекавших меня рубенсовскими формами и наличием медсправок девчонок из пищевого техникума. То Саня не заводил животное по другой причине. Все его свободное время было посвящено одному важному делу. С настойчивостью уроженца Аяччо он мстил бывшей второй жене.
Обладая незаурядным умом и внешностью Леннона, с бачками и в круглых очках, Саня являл собой живой образец абсолютистского иезуита. И кроме всего прочего, был рас(запикано)здяем…
(Что ты сказал, мальчик? Ты тоже рас(запикано)здяй? Ты заблуждаешься, малыш. Сашка был рафинированным рас(запикано)здяем, архетипом оного, можно сказать первородным и единственным…Обожди,
