Золотые оковы власти - Ульяна Скибина

В такие дни она поднималась рано и шла через всю комнату к окну, стараясь ступать тихо, чтобы ненароком не разбудить служанок, мирно посапывающих в соседнем помещении – специально чтобы взглянуть на небо, такое высокое и чистое, точно сделанное из прозрачного стекла, или поразмышлять в одиночестве о всяких философских вещах наподобие того, в чем ценность жизни или любви, которой юная принцесса в своей жизни еще не знала и не ведала, или просто не желая упускать редкий шанс полюбоваться спящей природой и подставить лицо теплому свежему ветерку, к которому еще не примешалось прохладное дыхание печальной осени.

Но этот день был особенный, совершенно, невероятно особенный.

Принцесса Элиан поднялась рано, когда первые лучи солнца только начали золотить края облаков и дворцовых крыш, чтобы к полудню успеть нагреть их до состояния огненной лавы, и стояла у окна – босоногая, чувствуя стопами обжигающий холод мраморных плит. Она была облачена лишь в длинную шелковую ночную сорочку, и порывы теплого южного ветра, врываясь в узкое окно, беспечно играли с тканью, приподнимая ее и откидывая назад, но девушка не замечала эту невинную шалость; она смотрела прямо перед собой, не моргая, стремясь запомнить каждый виток на крыше, каждый шпиль высоких городских башен, виднеющихся из края окна, каждый витраж в окнах храма, переливающийся миллионами красок в лучах солнца, каждого человека, проходящего по главной площади, и каждую птицу в высоком небе. Принцесса словно старалась отпечатать в глазах каждую деталь, которую вскоре придется унести с собой в далекую страну, старалась выжечь ее в своем сердце, как на скрижалях памяти, любую мелочь, что потом, в течение долгих месяцев, может напоминать о покинутом доме – и, если бы девушка владела мастерством живописи, если бы могла в точности запечатлеть все, что видела, она бы, несомненно, сделала это, но умением переносить краски на холст она обладала куда более посредственно, чем ей бы того хотелось.

Часы на площади пробили восемь раз, возвещая начало нового утра – времени, когда все во дворце поднимались и вновь начинала течь размеренная, застывшая на короткое время ночного сна жизнь. Элиан без труда могла представить себе, как это бывает, как с первым ударом часовой стрелки растрепанные служанки вскакивают с постелей и бегут к своим господам, как коридоры дворца наполняются людьми, точно река – сточной водой: слугами и учтивыми придворными, сопровождающими членов королевской семьи, просителями и знатными особами, которые во что бы то ни стало хотели представить ко двору своих дочерей, или послами других государств, с вежливым любопытством разглядывающими роскошь королевского дворца и диковинных заморских животных, которым разрешалось свободно бродить по садам и замковым палатам…

Принцесса давно привыкла ко всему этому – с самого раннего детства она была окружена различными людьми, которые в большинстве своем состояли из служанок, гувернанток и учителей, и теперь даже в полусне могла представить свой распорядок дня практически поминутно: большую его часть, разумеется, отнимали занятия – музыкой и танцами, историей и живописью, этикетом и арифметикой, изучением литературы и иностранных наречий. Учителя не жалели сил, обучая ее всему, что положено знать принцессе, и Элиан, в большинстве случаев, не отлынивала от занятий, прилежно изучая языки Далии, Оделиса или Рослада, решая математические примеры, к которым у нее совершенно не лежала душа, и по многу раз повторяя новые гаммы за фортепиано или движения бального танца, пытаясь добиться еще большей легкости и изящности в исполнении.

Впрочем, девушка не жаловалась – хоть ее и обучали многому, и времени на занятия уходила уйма, на нее, младшую дочь короля Стефана, давили куда меньше, чем на ее старшую сестру, Софи, которую с детского возраста прочили в жены какому-нибудь принцу и воспитывали, как королеву, или Адриана, наследного принца Моргана. В отличие от них, Элиан даже имела свободное время, которое могла тратить на прогулки по саду или на самостоятельное изучение литературы или поэзии, которую любила всей душой – пожалуй, больше, чем что-либо еще; о да, она обожала поэзию, она жила ею, погружалась в нее, и великое счастие принцессе приносили минуты, когда она могла уединиться в саду или в своих покоях с томиком стихов лучших поэтов родного Моргана или других стран. Это было похоже на ритуал – очень личный и сокровенный, когда все мысли в ее голове вытесняла лишь одна – мысль о невероятной мелодичности и красоте, сплетающихся воедино в стихотворных строчках, словно переплетение ветвей в старом лесу, мысль о романтичности и легком безумии, которая всегда горячит кровь поэтов в приливе вдохновения, мысль о том, что она, конечно, очень бы хотела научиться писать так же, хотя прекрасно осознавала, что умение писать стихи не приходит со временем – увы, оно либо есть, либо его нет, и не в силах простой принцессы изменить порядок этих вещей.

В такие моменты Элиан не могла усидеть на месте – она поднималась и ходила по комнате, как безумная, влюбленная в сияние полной луны в ночном небе, она читала и перечитывала, лихорадочно пытаясь разгадать смысл символов, которые, казалось, поэт вплел в свои произведения лишь для нее одной, она пыталась представить, о чем он думал в момент написания именно этого творения, о чем мечтал, какие страсти и желания овладевали им, какие тайные помыслы подтачивали его разум и душу; она водила пальцами по строкам и шептала что-то лихорадочно-полубезумное или в припадке невероятного восхищения начинала читать вслух – громко и с выражениям, воодушевляясь, возвышаясь и как-то даже вырастая в процессе чтения, и часто прерываясь от эмоций, болезненно охватывающих мечтательную душу; порой она садилась и бездумно начинала перебирать струны арфы, и тогда мягкий, нежный и почти тревожный в своей лиричности звук слышался из покоев принцессы, выдавая какое-то странное смущение и романтичность и заставляя восхищенно перешептываться слуг и лакеев.

Элиан переступила с пятки на носок, неосознанно пытаясь согреться, и губы ее исказила тонкая мечтательная улыбка, как бывало всегда при мысли о поэзии или каких-то иных вещах, любимых ею или как-то трогающих ее юное сердце. По правде сказать, если бы сейчас ее спросили, что же она чувствует, кто она и что она, девушка бы вряд ли сумела подобрать слова для ответа – не потому, что не знала, скорее, потому, что жизнь ее вдруг круто повернулась, не дав времени на то, чтобы осмыслить произошедшие перемены; не потому, что не хотела ни о чем думать, но потому, что пугали девушку эти мысли – она не хотела вглядываться в бездну собственной души, будучи по своей натуре человеком в общем неглупым, но глубоко восприимчивым и еще слишком юным для подобного самокопания, она боялась того, что может увидеть в глубинах своего сознания.

Да, принцесса Элиан ничего не знала о мире, а мир не знал ничего о ней.

Скрипнула дверь, впустив порыв теплого утомленного ветра и одну из придворных дам – молодую девушку чуть постарше своей госпожи, ясноглазую и светловолосую; она была миниатюрной и очень хорошенькой, особенно когда улыбалась – улыбка совершенно преображала строгое лицо, добавляя ему мягкости и какой-то неизъяснимой прелести, какой-то почти девственной, невинной святости.

– Ваше Высочество, Ваша матушка просила Вас зайти к ней сегодня вечером, – произнесла вошедшая своим тихим голосом, опускаясь перед младшей дочерью короля в изящном и почтительном реверансе. Принцесса поглядела на нее, желая сказать что-то приветственно-благодарное, но не смогла выдавить ни звука – в душе ее вдруг поднялось что-то смутное и болезненное при взгляде на свою камеристку, которая должна была отправиться с ней в далекие края, в чужую страну, что-то до ужаса холодное и бессмысленно-безнадежное; горло Элиан сдавило, губы ее дрогнули – это было весьма неожиданно и даже странно, поскольку до этого мгновения девушка пребывала лишь в поре романтических надежд и опасений; о расставании с домом она не думала вовсе или же старалась не думать, полностью заменив эти думы свойственными ей мечтаниями и мыслями о скором, совершенно неожиданном и, казалось бы, невероятном будущем. Все это вполне успешно осуществлялось, однако никакие ухищрения не смогли в итоге отвратить этот момент, момент полного и безоговорочного признания того, что она может более никогда не увидеть родное королевство и стены дворца, в котором выросла, никогда не пробежать по длинным коридорам в погоне за ускользающей тенью, отбрасываемой сквозь прекрасные витражи змеящимися солнечными лучами, никогда не посидеть, с увлечением вчитываясь в строчки очередного романа, в дворцовой библиотеке отца, самой большой во всем Моргане, не побывать в южных садах и не увидеть лица отца и матери, брата и сестры… Внезапное осознание этих страшных вещей пронзило ее, как раскаленный клинок – сердце воина, скрутило и обесточило; принцесса пошатнулась, и, не вполне осознавая свои действия, схватилась рукой за спинку стоящего в паре шагов кресла. Все черты ее напряглись и как-то заострились, губы дрожали, готовые испустить страшный, нечеловеческий, разрывающий душу крик или сложиться в кривую фальшивую улыбку; девушка, казалось, как-то двигалась и что-то и зачем-то делала, но и сама не смогла бы сейчас сказать, что и зачем.