Я жил в суровый век - Григ Нурдаль

…Московское, Сталинградское, Курское и другие крупнейшие сражения стали не только историческими событиями в Великой Отечественной войне Советского Союза, но и важными вехами в развитии и углублении освободительной борьбы всех народов.

По своему политическому значению народно-освободительное движение, развернувшееся в годы минувшей войны, стало одним из крупнейших общественных движений XX века. Оно обогатило трудящихся серьезным опытом классовой борьбы, внесло посильный вклад в разгром фашизма, завоевание независимости и оказало существенное влияние на послевоенное развитие мирового революционного процесса. Его размах еще раз подтвердил ленинское положение о всевозрастающей роли народных масс в современных войнах. Его богатый опыт, дух и славные традиции и в настоящее время используются в развертывании борьбы против империалистических агрессоров, за национальное и социальное освобождение, против военной опасности, за мир между народами. Нет сомнения, что предлагаемая книга внесет свой вклад в это благородное дело.

Григ Нурдаль

ЭПИЛОГ[1]

(Из цикла «Когда окончится война».)

Так на пороге смерти спокойно стояли они.И все они жизни отдали в эти великие дни.Они основали партию среди небывалых невзгод,Где никто ничего не просит, но каждый сам отдает,Из братства последнего часа они в этот мир войдут.Но их возвратят в могилу и нагло их оттолкнут,Может быть, даже сердце, которое их любило,В жизни того не потерпит, что понято павшими было.Землю очистят от мертвых, ею снова начнут торговать.Все низкое вызовут к жизни и объявят «высоким» опять.Забудут громкие клятвы, могилы борцов осквернят.(Одна эта мысль способна убить, словно пуля и яд!)О, гордое сердце людское! О, бедное сердце людское,Готовое так охотно себя за другого отдать!Как много ты претерпело, как долго ты не умело,Бедное сердце людское, величье свое осознать!Но только сегодня, сердце, должно хватить твоих сил —Мы не имеем права пред святостью этих могилЗабыть о тех, кто был первым в борьбе за спасение родины,И мы никогда не забудем, за что ими жизни отданы…Чист и неприкосновенен воздух над головой.Назвать одного — это как бы нарушить их вечный покой.Но мы их помним и знаем, всей жизнью своей подтвердим,Что — да! Такова наша родина! Вечная слава им.[2]

Гуго Гупперт

Из поэмы «РАПСОДИЯ: ХЛЕБ И РОЗЫ»[3]

…Дрогнет ли рука, листая книгувплоть до эшафотов сорок пятого,на той странице, где венки и флаги?Пройдет ли ток по мышцам и костям?Что чувствовали мы? Что делали? Что думали?Как мы сражались в те дни,когда народы ленинской страныпогнали вспять жестокого врага?Когда они проложили нам путь домой —тебе и мне?Когда они, послушные своемугероическому прошлому,выдержали испытание на разрыв, на стойкость?..

Поль Элюар

СВОБОДА[4]

На школьных моих тетрадяхНа столе моем на деревьяхНа песке на снегу пушистомЯ пишу твое имя

На всех прочтенных страницахНа страницах белых и чистыхКамень кровь ли зола ли бумагаЯ пишу твое имя

На золоченых картинкахНа оружье воинов храбрыхНа королевских коронахЯ пишу твое имя

На джунглях и на пустыняхНа гнездах птиц и на дрокеНа отзвуке моего детстваЯ пишу твое имя

На чудесах полуночныхНа корке насущного хлебаНа всех временах годаЯ пишу твое имя

На всех лоскутках лазуриНа пруду где солнце и ряскаНа лунной озерной рябиЯ пишу твое имя

На полях и на горизонтеНа крыльях птиц перелетныхНа мельнице мелющей тениЯ пишу твое имя

На дуновенье рассветаНа кораблях и на мореНа горе помешавшейся с горяЯ пишу твое имя

На пене вскипающей тучиНа каплях грядущей буриНа дожде проливном и скучномЯ пишу твое имя

На всех искрящихся формахНа перезвоне всех красокНа зримой истине мираЯ пишу твое имя

На тропинках проснувшихся утромНа путях и на перепутьяхНа бурлящем разливе улицЯ пишу твое имя

На каждой лампе зажженнойНа каждой гаснущей лампеНа домах где когда-либо жил яЯ пишу твое имя

На двух половинках плода —Спальне в зеркале отраженнойНа кровати — пустой ракушкеЯ пишу твое имя

На пороге входной моей двериНа вещах простых и привычныхНа дыханье огня животворномЯ пишу твое имя

На теле себя мне дарящемНа лицах друзей моих верныхНа всякой руке открытойЯ пишу твое имя

На хрупком стекле событийНа губах внимательных чуткихНад молчаньем и над тишиноюЯ пишу твое имя

На укрытьях моих разоренныхНа моих маяках разбитыхНа стенах тоски безысходнойЯ пишу твое имя

На разлуке без мысли о встречеНа одиночестве голомНа ступенях к смерти ведущихЯ пишу твое имя

На здоровье вернувшемся сноваНа опасности миновавшейНа надежде без воспоминанийЯ пишу твое имя

И силой единого словаЯ вновь возвращаюсь к жизниЯ рожден для того чтобы знать тебяЧтоб тебя называть

Свобода.

Робер Деснос

ЭПИТАФИЯ[5]

Я жил в суровый век. Давным-давно я умер.Я жил настороже, был ко всему готов.Честь, благородство, ум томились в клетках тюрем.Но я свободным был, живя среди рабов.

Я жил в суровый век, но мрак мне взор не застил,Я видел ширь земли, я видел небосвод,Дни солнечные шли на смену дням ненастья.И было пенье птиц и золотистый мед.

Живые! Это все — теперь богатство ваше.Его храните вы? Возделана ль земля?Снят общий урожай? И хорошо ль украшенТот город, где я жил и где боролся я?

Живые! Я в земле, мой прах топчите смело:Нет больше у меня ни разума, ни тела.

Жан Лаффит

МЫ ВЕРНЁМСЯ ЗА ПОДСНЕЖНИКАМИ[6]

I

Лето 1942 года. Оккупация.

В Венсенском лесу у самой аллеи, окаймляющей большое озеро, на траве сидит человек.

Вокруг дети бегают вперегонки по лужайке. Женщины вяжут в тени. Парочки ищут желанного уединения за старыми деревьями.

У человека, сидящего на траве, маленького и коренастого, непомерно большая голова и копна чёрных волос над высоким лбом. На вид ему лет тридцать.

Он лёг на бок и развернул газету. Кажется, будто он внимательно читает её. На самом деле только одна фраза пляшет перед его глазами: «…Велосипедиста, который поднял потерпевшего и бросился в погоню за убийцей, просят явиться в полицейскую префектуру». Человек улыбается. Велосипедист — это он. Убийца — это он. А потерпевший — это офицер гестапо, на которого было совершено нападение неделю тому назад в одном из парижских предместий. Гестаповец был только ранен, и, помогая ему подняться, велосипедист прикончил его пулей в живот. Потом убийца вскочил на велосипед и помчался, крича: «Держи его! Держи!»

— Берегитесь!

Незнакомец поднимает голову как раз вовремя, чтобы избежать удара: большой мяч, брошенный кем-то из детей, ударяется в газету, отскакивает и катится к озеру. Оборванец бросается за ним и хватает его уже около самой воды.

— Чей мячик? — спрашивает приземистый, обращаясь к стайке ребят, не без опасения выжидающих, что будет дальше.

Никто не отвечает.

Ловко поддав мяч ногой, он отправляет его как раз в середину стайки и снова усаживается на траву рядом с разорванной в клочья газетой.

— Спасибо! — кричат ему дети.

Игра возобновилась, и незнакомец весело смеётся, следя за её перипетиями.