Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, слава Богу, не ошибся в своем выборе. Приехал я, — как сейчас это помню, — на субботу перед новомесячием. Когда ребе, сам, по своему обыкновенно, читая перед народом молитву на новый месяц, произнес: «Ниспошли нам, Господи, жизнь богобоязненную и грехобоязненную», слезы подступили у меня к горлу, сердце затрепетало, точно желая выпрыгнуть, и я понял, что останусь у ребе.
5
Лишь потом я стал присматриваться к его образу жизни…
Истинно благочестивый еврей! Крайне грехобоязненный!
— Прежде евреи, говаривал он, — были богатырями, вступать в единоборство с дьяволом и одолевать ею было для них шуточным делом. Ныне же и того довольно, что успеваешь спасаться от нечистого…
И он, действительно, спасался как можно дальше. Но всего и не перескажешь.
Вино для освящения субботы у него, например наливали еще засветло. Почему?
Очень просто. Наливать нужно до краев. Случается, что перельешь через край и замочишь скатерть. Если вино белое — моешь в субботу, если оно красно — красишь!
В его молельне субботние молитвы были начертаны на стенах, чтобы не приходилось перегибать книги и перелистывать страницы в субботний день.
Шьет он, бывало, себе платье. А у него было в обычай на Пасху строить себе обнову, а старое платье дарить кому-либо из приближенных, чаще всего Вольф-Беру.
Но не думайте, что это делалось просто. Наберут, мол, в лавке товару, отдадут портному, и тот сошьет.
Во-первых, нынешние портные любят оставлять в свою пользу прикрой. Прошли те времена, когда портной, собираясь умирать, приказывал устроить себе домовину из портняжного стола и вложить ему в руку меру, чтобы иметь свидетелей пред судом небесным, что он не воспользовался и ниткой чужой. А ребе, конечно, не желал, чтобы из-за его платья еврей впадал во искушение. Во-вторых, станут шить шерстяную ткань бумажными нитками, а это грех несмываемый. Если молятся, слыхал я от ребе, а потом читал в «Kaw-Hajoschor», — одевши такое платье, то молитвы не достигают небес, а блуждают в «мусорных вратах». При умышленном же грехе молитвы и вовсе падают в преисподнюю, чтобы вплесться в венец нечистого… Что уж ему совсем нежелательно. Ведь его молитва должна поднять, вести за собою во врата Слез просьбы всей его паствы! Шьют, бывало, поэтому платье в доме самого ребе. Хасиды по двое дежурят. Даже нитки для шитья и то, бывало, прядут под личным наблюдением старосты.
Да разве все передашь? Чудеса, да и только!
6
Но особенно строг он был к женщинам. Их он и близко не подпускал…
В сторожа нарочно нанял мужика
Еврей схитрит, за хороший «на чай» найдет себе оправдание и пропустит женщину.
Другие, мол, цадики пускают; иные с одними ими только и водятся…
А мужик, тот никаких хитростей не понимает. Ему сказано: не пускать, так он и близко не подпустит, не то и в шею накладет.
А ребе благословлял своего сторожа особым даром: издали чуять их приближение; пусть в темную полночь и то отличит мужчину от женщины; за милю, бывало, узнает по голосу, по шагам. Но едва мужик рассчитывался, как лишался этого чутья…
Много убытков терпел из-за этого ребе, но он и не задумывался над этим.
Мужчин в котелках или в манжетах также не допускал. Здороваясь, он, бывало, сует руку подальше в рукав, не нащупает ли манжет!
Пол-Варшавы он из-за этого потерял. Ведь те чуть ли не родятся в котелках.
Но хуже всего доставалось женщинам!
Он выдавал замуж дочь. Свадьбу справляли в его доме. Пришлось поневоле впустить женщин. Но на следующее утро, он велел начисто обстругать все скамьи, на которых сидели женщины.
Расскажу вам про один случай, при котором я лично присутствовал.
Чинили у ребе кухонную печь. Порча, надо полагать, неспроста произошла. Неведомо откуда и как подул ветер, и вдруг что-то треснуло, точно гром грянул; вбежали в кухню, ан труба упала и полпечи разрушено. Ребе также вошел. «Чудо Господне, говорит, что никого не ударило!» Но причину происшествия он нам не раскрыл.
Позвали каменщика-христианина и стали починять.
Я — охотник до работы. Стою поэтому на кухне и смотрю, как мужик кладет кирпичи, а подросток месит глину в бадейке. Староста, которому поручено было наблюдать за работой, вздремнул.
Вдруг входит ребе, взглянул на бадейку и спрашивает:
— Молочная или мясная?
Я изумился, а староста, быстро вскочив, ответил
— Бадейка каменщика!
Ребе как услышал, сейчас же велел разобрать всю печь, выбросить глину, купить новую бадейку и сызнова класть.
Новой бадейки нельзя было достать (давно не было ярмарки), так выкопали ямку в полу и там месили глину.
А староста получил строгий выговор.
7
Его любовь к евреям не поддается описанию.
Вот его слова:
— Сказано: W'eilech hamischpotim ascher thossim lifneihem[1], что означает: вот, как следует делать за них, работать на благо Израиля!
— И еще сказано: «Который бы предшествовал и следовал за ними» — за всякую еврейскую душу пастырь должен предстательствовать, молить и даже жизнью жертвовать!
Когда приходили вести о новой грозящей беде, как он, бедный, вздыхал, как, бывало, скорбел…
Чего же мне было еще желать?
8
Мне-то он наверное благой совет подал.
За несколько недель до его блаженной кончины, я как-то пожалился ему на свою нужду. Он мне и говорит.
— Съездил бы ты в Варшаву.
Я думал, что вполне понимаю его. Видите ли, в Варшаве проживает мой богатый родственник, человек с положением и заправила в гмине. Я и подумал, что ребе советует поклониться богачу, авось поможет.
Меня это удивило, потому что просить у богача помощи, — вещь напрасная; тот отчаянный скряга, даром и гроша ломанного не даст; считает себя мудрецом, желает обеспечить весь мир, и сейчас же начинает спрашивать, что я стану делать с его деньгами. Своим грошом он желал бы и себе купить местечко в раю, и меня обеспечить хлебом лет этак на двадцать. Пробовал я просить у него должности, так он, глупец, первым делом осведомляется, знаю ли я по-польски!
Но если ребе велит ехать, так надо ехать. Уж постараюсь, авось чего-либо добьюсь.
Оказалось однако, что ребе совсем другое имел в виду.
Сижу в вагон, гляжу: рядом сидит еврей, будто из духовных.
Я завел с ним разговор, спрашиваю: куда он едет, зачем?
Тот
