Сыновья (Начало повести) - Борис Губер

Петя еще раз взмахнул рукой и скрылся в тамбуре. Торопясь вдоль вагона, серого, матового от пыли, унося в себе сознание, что он так и не успел ничего обдумать и решить, но уже не находя в себе сил остановиться, Андрей увидел в окне затуманенный стеклом профиль отца. Лицо его было почти такое же, как тогда, восемь лет тому назад, разве только полнее немножко, - и от этого неясно подумалось, что отец должно быть вовсе не так уж болен. Однако, когда Андрей проник в вагон и увидел отца вблизи, неясная мысль эта исчезла бесследно. Вместо нее тошнотный тесный страх разлился по телу: еле держась на ногах, ухватившись рукою за спинку лавки в опустевшем проходе, стоял неимоверно дряхлый старик, одетый в линючую серую толстовку. Заостренное снизу молочно-белой бородкой лицо было и вправду не худо, но то, что сперва Андрей принял за полноту, оказалось какой-то страшно мертвенной одутловатостью.

Андрей позабыл о своих неоконченных размышлениях, о тех годах, в течение которых они с отцом были чужды друг другу. Стремясь к одному только - как бы подавить в себе тошнотворный свой невольный ужас, почти отвращение, он скороговоркой пробормотал нескладное приветствие и обнял отца, осязая под своей рукой вялое, безжизненное, как подушка, тело.

- Ну, как ты доехал? - скороговоркой продолжал он, чтобы не молчать, отводя в сторону глаза и оглядывая полки. - Вещи твои где?

- Да вот тут, - ответил отец, жалко бодрясь, стараясь казаться более сильным и здоровым, чем на самом деле. Но когда он оторвал руку от скамьи, чтобы показать где вещи, тело его качнулось, готовое к падению, и он поспешил снова схватиться за кронштейн, делая вид, что просто переменил точку опоры.

Чумазый и усатый железнодорожник проходил по вагону.

- Эй, граждане, поторапливайтесь, сейчас осаживать будем, - сказал он, и простуженный голос его гулко отозвался в пустых отделениях.

Андрей, продолжая прятать глаза, полез за чемоданом, прихватил с нижней лавки старый клетчатый портплед, удивительно знакомый, памятный с детства, и сказал Пете торопливо, будто опасаясь, что тот не согласится:

- Я вещи понесу, а ты папе поможешь, ладно?

На платформу спустились с трудом - и сразу же остановились; отец уже запыхался, и лицо его стало бескровным, серым, как газета.

- Что это от вас как бу 1000 дто вином пахнет? - безразлично спросил он, все еще пытаясь бодриться, делая вид, что вовсе не задыхается.

Петя дернул плечом, ответил багровея:

- Да нет, так это, - очень рано пришли, скучно было ждать... Пива выпили немного.

Андрей, с вещами в руках, стоял поодаль. Он заметил, что на локтях отцовской ситцевой толстовки темнеют большие, овальные латки из материи более новой и темной, чем рукава. Сандалии на распухших, отечных ногах были тоже очень ветхи, распоролись по ранту... Андрею беспощадно ясной стала вдруг вся бедность, может быть, нищета, в которой жили родители, и у него защемило, заныло в груди от жаркой и стыдной жалости. Безразличие отцовского вопроса показалось ему нарочным, скрывающим за собой тайный укор, а в голосе Пети послышались виноватые нотки...

Путь до вокзала был порядочный, и пришлось еще несколько раз останавливаться, при чем отец конфузливо объяснял:

- Не могу, ребятки, ноги не держат... Устал все-таки за дорогу.

Он тянулся в карман, едва проникая туда распухшей рукой, доставал кисет, наполненный желтым, как крупа, табаком-махоркой. Андрей видел, как страдальчески менялось лицо Пети при виде этого засаленного от долгой носки кисета, как ползли на лоб его косые, черные брови - он, очевидно, не решался предложить отцу свою дорогую пачку. Самому Андрею становилось все больше не по себе, неловко было помнить про свой новый костюм - дернула же нелегкая надеть его!.. И даже некоторое беспокойство, наступившее с приближением сумерок и напоминавшее, что скоро ему пора будет ехать в клуб, не подавило неловкости, страха и жалости, вызванных неожиданным обликом отца. А та уверенность в своей правоте и в необходимости полного разрыва с семьей, которую он чувствовал до сих пор, казалась сейчас фальшивой и непрочной.

Глава четвертая

Петя повез отца с вокзала к себе, в Таганку. Андрей распростился с ними перед пролеткой извозчика, сославшись на неотложные дела.

Как только извозчик отъехал, он почувствовал облегчение, будто закончил наконец сложное и утомительное дело.

- Ну-ну! - проговорил он вслух, покачивая головой и продолжая следить за пролеткой, пока та не скрылась под виадуком. Затем он спокойным широким шагом направился к трамвайной остановке, наискось пересекая просторную залитую сумерками площадь.

Только теперь, в трамвае, он почувствовал, что утомился и что ему хочется есть. Было приятно побыть одному, видеть вокруг себя чужих людей и снова распоряжаться собой по собственному желанию. Усаживаясь, он подумал было, что сейчас сможет спокойно и неторопливо обсудить все, что случилось за сегодняшний день, но, когда трамвай тронулся, думать ни о чем не захотелось. Андрея охватило какое-то деревянное отупение, из-за которого не узнавались даже несущиеся мимо улицы.

По мере того, как приближался нужный район, снова пробивалось беспокойство, томление. Подумалось даже - для чего он собственно едет? Вся затея показалась вздорной, ненужной, ничем не объяснимой... И все же Андрей упрямо дождался остановки.

Уже совсем стемнело. Подъезд клуба был освещен сильным голубым светом двух электрических ламп. Перед входом красовался наклеенный на фанерный покоробившийся щит плакат, на котором лиловой и зеленой краской изображена была огромная мужская голова в ковбойской шляпе; ниже - аршинные, разноцветные буквы составляли название американского фильма.

Андрей бросил искоса взгляд на эту рекламу и иронически хмыкнул, переживая короткую, недоброжелательную мысль о том, что рабочие клубы заполняют какой-то детективной дрянью. Впрочем, ирония эта была неглубока: Андрей, как обычно за последние годы, скользил по самой поверхности явления, безотчетно называя его хорошим или плохим, судя по тому, как относятся к нему другие - газетные товарищи по работе, случайные собеседники. К тому же в этой - чужой - мысли он топил волнение свое, как делал давеча то же самое Петя, шутивший с папиросницей.

В тесноватом вестибюле и рядом в комнате, где помещалось кинематографическое фойе, бродили в ожидании сеанса несколько вялых пар. "Пора, поздно уже", - подумал Андрей и, тороп 1000 ясь, через ступеньку взбежал по лестнице на второй этаж.

Библиотека помещалась в глубине здания. Чтобы попасть в нее, пришлось миновать гимнастическую комнату. В ней было темновато. Снаряды - турник, кобыла и параллельные брусья - тесно сгрудились в углу, рядом с ворохом кокосовых матов, а на освободившемся месте группа молодежи в трусах репетировала живую газету.

- Крикнем разом шакальей стае: руки прочь от Китая! - хором чеканили они навстречу Андрею.

Потом от хора отделились два женских голоса:

- А уж мы беремся следить за тем, чтобы нигде не осталось китайских стен, - прочитали они и сбились, кончили врозь.

Инструктор, ловкий юноша в спортивных туфлях и полосатой майке, остановил их, смеясь начал что-то объяснять... Андрей не слышал его объяснений - он уже прошел дальше, в следующее помещение. Здесь было много светлей, лампы в больших матовых колпаках часто свисали с пыльного лепного и позолоченного потолка. На стенах почти сплошь висели яркие плакаты, печатные и самодельные, современные и оставшиеся от времен гражданской войны. Поодаль пристроился уголок Авиахима, с выставленными на ступенчатой этажерке пробирками, противогазами и моделями рук, обожженных, покрытых примерными ранами... На нескольких столиках здесь играли в шашки, в шахматы и в какую-то военную игру, в которой участвовало человек пять или шесть. День был сегодня будний, и все играющие были одеты просто, многие в свое рабочее платье. В их глазах Андрею почудилась насмешка над его костюмом, над желтыми узконосыми ботинками. Вот уже, действительно, дернула нелегкая!.. И он, заложив руки в карманы, посасывая папироску, заставил себя остановиться перед ближайшей доской, отметить мысленно, что положение черных крепче.

Затем он равнодушно отошел и разве только чуть-чуть торопливей, чем нужно, открыл стеклянную дверь с вывеской "библиотека", заботливо разрисованной цветным карандашом.

За дверью он сразу же увидел Веру Михайловну. В синем халатике-прозодежде поверх светлой кофточки, она, склонившись над столом, возилась с книгами и карточками.

Большинство столиков стояло пустыми; читало всего несколько человек. Небольшая группа получающих книги столпилась перед перильцами и, в ожидании очереди, негромко переговаривалась.

Андрей решительно шагнул к перилам. Все на миг умолкли, повернувшись к нему. Он неожиданно почувствовал прилив смущения, робости; сегодняшняя затея снова показалась глупой и дикой. Но он превозмог себя.