Перчинка - Франко Праттико

Марио уже заметил, что он все время держится с видом вожака.

— Не бойся, здесь безопасно, — продолжал мальчик. — Ты ведь родом не из Неаполя, верно?

— Верно, — подтвердил Марио.

Ему волей-неволей пришлось сказать правду, так как он знал, что его уже давно выдал типичный акцент северянина.

— Как же тебе удалось удрать? — снова спросил мальчик, и в глазах его блеснули искорки любопытства.

Марио улыбнулся.

— Откуда ты взял, что я удрал? — спросил он.

— А зачем же ты тогда пришел сюда? — простодушно возразил его маленький собеседник.

Марио ничего не оставалось, как признаться.

— В Поджореале попала фугаска, — медленно проговорил он. — Как раз в тот корпус, где я сидел. Стена обвалилась, ну я и убежал.

— Тебя будут искать?

Марио задумчиво посмотрел на мальчика. Он уже и так почти совсем доверился этим ребятам. Да ему больше ничего и не оставалось делать. В этом городе у него была единственная явка — дом Сальваторе, и он волей-неволей должен был довериться кому-нибудь, чтобы дождаться благоприятного момента и возобновить прерванную работу.

— Думаю, что да, — сказал он. — А кто-нибудь видел, как ты вошел сюда?

— Не знаю, — нерешительно пробормотал Марио.

Но тут же, вспомнив удивленные взгляды людей, появившихся в подворотнях, едва только кончилась стрельба, он добавил:

— Впрочем, кое-кто все-таки видел.

— Не беспокойся. Тут тебя не найдут, — заметил мальчик.

Он бросил карты, подошел к нему поближе и внимательно оглядел с головы до ног.

— Здесь у нас внизу столько народу перебывало — страсть! В этих подвалах тебя ни один полицейский не отыщет… — добавил он и, повернувшись к одному из своих друзей, крикнул: — Винченцо, ступай наверх! Если кого заметишь, свистни. И запутай след.

«Ну ни дать ни взять — вождь краснокожих», — улыбнулся Марио. Он вдруг подумал, что задача, которую взял на себя мальчик, вероятно, кажется ему сейчас просто игрой.

— До войны я тут уйму народа перепрятал, — продолжал мальчик, — и ни разу никого не поймали. А ты мышей боишься? — спросил он вдруг с такой серьезной миной, что снова показался Марио просто ребенком, играющим в какую-то игру.

На минуту мужчиной овладело сомнение. Разумно ли он поступил, ввязавшись в эту глупую забаву? Однако, вспомнив, как неподвижен и спокоен был взгляд его нового друга там, в коридоре, он решил, что такому пареньку можно довериться.

— Нет, мышей я не боюсь, — ответил он.

— Ну, тогда тебе здесь будет хорошо! — воскликнул мальчик. — Да тебя, наверное, и искать-то не будут. Война, бомбят все время. Они знаешь как за свою шкуру дрожат!

О полиции он говорил только обиняком, и в таких живописных выражениях, какие можно найти только в неаполитанском наречии. Сразу было видно, что он все время старается подражать разговорам, которые подслушал в остериях,[1] и повторяет слова тех, кто прятался здесь до войны. Марио нетрудно было представить себе, что это были за люди — разного рода воришки, а может быть, даже и настоящие бандиты.

— Нет, искать меня будут, — возразил он. — Сюда, возможно, и не доберутся, но искать непременно будут.

— Не волнуйся, — успокоил его мальчик. — Я здесь — значит, все в порядке!

— Спасибо, — ответил Марио, сдерживая улыбку.

— Э, чего там! — возразил мальчик. — Сегодня я для тебя что-то сделал, завтра — ты для меня. Не так, что ли?

— Конечно, так, — согласился Марио.

Он чувствовал себя совершенно измученным после долгого бега, и на смену нервному напряжению пришло непреодолимое желание спать. Но мальчик ничего этого не замечал. Ему до смерти хотелось узнать историю незнакомца.

— Ну, если они из-за тебя даже бомбежки не побоятся, значит, ты важная птица, — с уважением проговорил мальчик.

— Какая уж там важная! Это они, может, думают, что важная… — возразил Марио, но тотчас же спохватился. Не совершил ли он ошибки? Может быть, нужно всячески поддерживать восхищение собой? Нет, обманывать было не в его правилах.

— Ну да! — воскликнул мальчик. — Конечно, важная персона. Ты же ведь не здешний!

«Ясно, — подумал Марио. — Для него раз не здешний — значит, важная персона».

Мальчик старался говорить как можно понятнее. Он словно переводил каждое свое слово с неаполитанского диалекта на понятный гостю итальянский язык.

— А как тебя зовут? — спросил он.

Марио с облегчением подумал, что это, вероятно, последний вопрос.

— Марио.

— Марио? А меня Ачин-э-пепе.

— Как ты сказал? — воскликнул изумленный Марио.

— Ачин-э-пепе.

— Ачин-э-пепе? Так ведь по-неаполитански это значит «зернышко перца»!

Мальчик не понял. Он удивленно взглянул на мужчину и возразил:

— Нет, просто Перчинка. Меня все так зовут.

— Почему? Разве у тебя нет имени?

— Как же — нет? Есть. Перчинка, — повторил мальчик и удовлетворенно засмеялся, радуясь, что ему удалось поразить взрослого, да к тому же еще нездешнего.

Вместе с ним рассмеялся и его приятель, до сих пор молча сидевший на пустом ящике. Марио покачал головой.

— Да, у тебя действительно интересное имя, — сказал он. — Перчинка! — и тоже засмеялся.

Их веселый смех разбудил эхо, жившее в подземелье, и оно запрыгало под мрачными сводами, добираясь до самых отдаленных тайников Перчинки, хозяина этой подземной крепости.

Глава II

ПЕРЧИНКА

Ветхие стены монастыря разрушались уже в течение двух столетий. В его древних переходах, в голых кельях, которые когда-то давали приют бородатым капуцинам, теперь росли чахлые кустики травы да дремали ящерицы, вылезавшие погреться на солнышке, проникавшем сюда через проломы в стенах. Верхнего этажа давно уже не было и в помине. Прошло больше века с тех пор, как его стены уступили бешеному натиску непогоды и рухнули, превратившись в гигантское, фантастическое нагромождение поросших крапивой, бесформенных обломков и покосившихся арок. Землетрясение тридцатого года довершило разрушение. От подземных толчков остатки стен, сохранившиеся вдоль здания, вдруг склонились и приняли в свои каменные объятия весь второй этаж, покрыв грязно-серым саваном обломков старинные переходы, которые теперь видели солнце только через рваные раны трещин.

Другая часть здания, сохранившаяся, очевидно, потому, что стояла на более прочном фундаменте, с незапамятных времен служила приютом седовласым капуцинам. В глухой полуночный час оттуда доносились молитвы и слышалось щелканье длинных монашеских четок. Над обвалившейся крышей монастыря вечно стоял запах ладана и сладкой сдобы, свидетельствуя о том, что престарелая братия не морит себя голодом. Перчинка убедился в этом еще во время своих первых вторжений в кельи монахов. Он хорошо помнил, как совсем маленьким мальчиком пробирался по темным переходам, путаясь ножонками в длинном коричневом балахоне. Это было очень давно, еще в то время, когда он только-только научился говорить. Ведь Перчинка всегда жил в этом разрушенном монастыре, во всяком случае с тех пор, как помнил себя.

В самых первых его воспоминаниях неизменно присутствовали и эти обвалившиеся стены, и темнота подземных коридоров, и сырость погребов в глубине подземелья. Помнил он и вкусный запах кушаний, который просачивался из монастырской кухни, и другой, противный запах, исходивший от нескольких кустов со странными длинными листьями, которые несмотря на темноту цвели каждое лето. Эти кусты ребята звали «вонючками».

Обычно Перчинке незачем было копаться в своем прошлом. Но, когда его друзья заводили разговор об отце, матери, о доме, где они жили, он тоже пытался что-нибудь припомнить. Однако ему никогда не удавалось воскресить в памяти ничего, кроме бесконечно далекого и очень смутного образа, который появлялся на мгновение и тотчас же исчезал. Ему мерещилось какое-то лицо, неясное, словно подернутое туманом. Он даже не знал, кому оно принадлежит, мужчине или женщине. И все-таки каждый раз, когда появлялось это видение, на сердце у него становилось как-то особенно тепло и хорошо.

Нельзя сказать, что Перчинка рос один-одинешенек. Наоборот. Пожалуй, ни одного мальчика не окружало столько людей. Но все же это никак нельзя было назвать семьей. Это были просто люди, молодые и старые, мужчины и женщины, бесконечная вереница постоянно сменявшихся лиц и характеров. Один был добряк, другой брюзга, одни уходили, другие приходили, и так из года в год, из месяца в месяц. Время от времени в развалинах монастыря появлялась полиция. Но однажды монотонное однообразие было нарушено самым неожиданным образом. Это было в тот памятный день, когда полицейские увели самого Перчинку.

Ему было тогда лет шесть, и он уже знал всю неаполитанскую шпану, скрывающуюся от блюстителей закона в огромных подземельях монастыря. Лично у него никогда не было особых причин обижаться на полицейских, вторгавшихся в его владения, тем более, что вторжения эти случались не часто и кончались всегда одинаково. Если разыскиваемый был парень не промах, он всегда умел найти уголок, где никому бы и в голову не пришло его искать. Обычно полицейские раз десять проходили мимо того места, где он лежал, распластавшись на земле, или стоял, прижавшись к стене, и уходили ни с чем. Если же он оказывался новичком, то сам шел к ним навстречу и покорно протягивал руки, на которых, конечно, тотчас же захлопывались наручники.