Невидимая жизнь - Александра Кириллова

Очень часто, приезжая к родителям и проходя здесь, и Аня, и Маша ловили в себе это ощущение отстраненности и нежелания возвращаться к чему-то прежде столь родному. Именно возвращаться. Потому что старый мир остался неизменным. Изменились они – Аня и Маша, они выросли, стали самостоятельными, познали новую, более красивую жизнь. Они обе жили в своих квартирах, в своих районах, в которых все было по-другому. Там было больше места, больше света и меньше тесноты. Минимальное количество вещей, ничего лишнего "для красоты" или "на память". Никаких половичков, ковров, салфеток, подушек, вазочек, старых торшеров и швейных машинок. Новый быт стал строгим и структурированным, как офис.

И даже дворы в новых районах, где жили новые Ани и Маши, были другие. Все цветы и деревья там были посажены строго по плану и по смете, совсем не так, как здесь. А здесь в каждом углу был и сад, и огород, и клумба, возделанная трудолюбивой и бескорыстной рукой бабушки-соседки с первого этажа. И выращено это все было абсолютно без плана и без проекта, хаотично и неряшливо, но исключительно по велению сердца и из любви к живому.

Жителям новых районов все это теперь казалось ужасно архаичным и неправильным. Аня даже спрашивала маму, почему та не пожалуется в ЖЭК и не потребует сравнять эти "сельские кущи" с землей. Но мама, конечно же, возражала и говорила, что надо проявлять уважение к людям, которые тридцать лет бескорыстно ухаживали за этой землей в то, время, когда никто не хотел заниматься придомовой территорией, и что она сама первая встанет на их защиту, если приедет бульдозер.

"Тебе же самой нравилось пересаживать с бабой Шурой тюльпаны", – говорила она. Но Аня брезгливо хмыкала. Эти воспоминания почему-то не доставляли ей удовольствия. Та старая жизнь, простая, мещанская, была ей чужда и постыдна.

Мама, Антонина Сергеевна, открыла дверь почти сразу. Она была достаточно бодра, в своем обычном домашнем спортивном костюме, волосы были гладко зачесаны и скреплены заколкой. Глаза она не накрасила, но выглядела сегодня на удивление хорошо. Маша зашла в прихожую и только тогда обратила внимание, что сестра одета в обычные джинсы и серый свитер, и лишь она, Маша, одета во все черное. Черные брюки были повседневными, а вот черную блузку она долго искала в залежах "уставших" вещей, так она называла полку, где лежали надоевшие, но еще не сносившиеся предметы гардероба. И получившийся костюм оказался весьма неплох, даже элегантен.

"Наверное, им должно быть неловко, что они не догадались, – подумала она, поймав взгляд матери. – Тогда почему опять неловко мне, точно я сделала какую-то ортодоксальную глупость…"

Антонина Сергеевна подошла к Маше и обняла ее. Маша не сразу поняла, что надо делать. Это было выражение соболезнований. Собственно за этим они и приехали, но что говорить, Маша не знала. Она обняла мать и молчала. Если бы мама плакала, Маша могла бы начать ее успокаивать и сказала бы: "Ну, ну, не рви свое и мое сердце…" Но мама не плакала, только тяжело вздохнула, погладила Машу по плечу и повернулась к Ане. Анну она так же обняла и погладила, и в этой процедуре не было ничего ужасающего и трагического, как представляла себе Маша. Ей даже показалось, что всем сразу стало намного легче, что все они расписались в каком-то общем знании, и теперь это знание перестало быть личным и интимным, оно стало всеобщим.

Покрутившись, потоптавшись еще немного в коридоре, все пошли на кухню.

– Мне нечем вас покормить, – сказала Антонина Сергеевна, подходя к плите, и словно оправдываясь, показала рукой на пустые конфорки.

Плита и вся кухня были очень чистыми. "Похоже, она сегодня все утро мыла квартиру", – подумала Маша.

– Нам ничего не надо, мама, ты что, – сказала Аня, – мы же не есть приехали.

Но тем не менее Аня подошла и включила чайник.

– Но я бы с удовольствием выпила кофе, – сказала она.

Маша покрутилась какое-то время возле стола, но потом все же села. Она аккуратно отодвинула от себя вазочку с конфетами, которая оказалась прямо перед ней, и, как школьница, сложила руки перед собой. Ее не покидало какое-то новое чувство, которое она испытала, придя сегодня в эту квартиру – незыблемую крепость, молельный дом, обитель заботы и тепла. Она поймала себя на мысли, что они с сестрой видят маму первый раз после получения известия о смерти отца. Последний раз они виделись три дня назад, и тогда папа был еще жив. А сейчас все изменилось. Все изменились. Изменились даже вещи в доме, они приобрели другой смысл и значение. Эта вазочка с конфетами… Папа всегда ставил ее поближе к себе, она была красивая и желанная, а сейчас стала страшной, как моток колючей проволоки. Часы на стене, отвалившаяся плитка над раковиной, цветок в горшке – все это стало символами прошлой жизни, свидетельствами тех или иных желаний, которые в настоящей жизни уже никогда не будут реализованы. Но самое ужасное, что таким символом стала и мама, и это чувство обиды и претензии по отношению к матери пугало Машу.

Антонина Сергеевна села напротив. Она провела руками по скатерти так, словно хотела ее разгладить, но в этом не было никакой необходимости. Скатерть была белая, абсолютно чистая и выглаженная. Внуки уже давно не приезжали сюда, отца почти месяц не было дома, поэтому марать скатерти и "сеять грязь", как обычно выражалась Антонина Сергеевна, было некому. Она просто не могла подобрать нужные слова, чтобы начать говорить.

– Девочки мои, – начала она неуверенно, – вот и остались мы с вами сиротами.

Анна, которая продолжала стоять около плиты, подошла сзади и положила матери руки на плечи.

"Как они похожи, – подумала Маша, глядя на них. – Эти острые скулы, прямой нос. Мама все еще очень красива, даже со своими морщинами, только волосы она теперь красит в белый цвет… Может, они наконец-то заплачут?"

По щекам Антонины Сергеевны действительно покатились слезы, и Маше стало стыдно.

Мать выглядела сейчас очень жалко и грустно. Слезы катились по ее щекам, а брови в страдальческой гримасе поднялись вверх, отчего весь лоб покрылся морщинами. Она тут же превратилась в худую жалкую старушку, слабую и беспомощную.

Аня гладила ее по плечам, и от этого картина становилась еще более трагической.

– Давайте постараемся быть сильными, не падать духом, – после недолгой паузы сказала Аня, иначе мы тоже можем заболеть.

– Да, дочка, ты права, – Антонина Сергеевна погладила Анину руку, лежавшую у нее на плече, – правила жизни мы должны принимать стойко. Такова судьба каждого. Но это очень трудно. Обидно-то как! – Антонина Сергеевна заговорила жалобно, как говорят дети, – Ведь врачи нас обнадежили. Все говорили, что операция прошла успешно. И главное, он сам верил, что все наладится. Спешил выписываться. Так много говорил о доме…

– Мам, – Аня хотела остановить ее, чтобы всем не стало хуже, – ты же знаешь, произошло непредвиденное, организм не справился.

– Жалко, жалко, – продолжала Антонина Сергеевна, не обращая внимания на слова дочери, – жалко-то как! Перенести такую операцию, так хорошо себя чувствовать, и вдруг… Что пошло не так?

– Все пошло не так, – вдруг проговорила Маша. Она все так же сидела напротив матери за столом, слушала ее причитания и ждала подходящего момента, чтобы сказать что-то доброе и утешительное, но сказала совсем другое. Она сказала это вслух, хотя ей показалось, что мысленно.

Анна сделала вид, что не услышала этих слов Маши. Она потихоньку отошла от матери и открыла посудный шкафчик:

– Я и вам заварю кофе, – сказала она.

– Лучше чай, – подхватила Маша. Она сама была рада перевести разговор на другие темы.

В окно ударил порыв ветра, и дождь застучал, забарабанил в стекло, точно шел он абсолютно горизонтально прямо из дома напротив. И там за окном было так страшно и суетно, что все боялись на это глядеть.

Мама все так же смотрела на белую скатерть, уже не плакала, и Маша подумала, что это и правда ужасно неправильно в такую минуту начинать разговоры об ответственности и морали, потому что ответственность за все нес этот дождь, и это стало так очевидно в тот момент, когда он нагло барабанил в стекло, что вопросов больше не осталось. Часы тикали, чайник шумел, Аня звенела посудой, доставала красивые жестяные баночки с чаем и кофе, а Маша смотрела на ее спину и думала: "Ей надо помочь с организацией похорон. Надо что-то придумать, что я могу сделать, хотя бы самое простое".

Пока пили чай и говорили о разном, в основном вспоминали отца. Пару раз звонил телефон. Антонина Сергеевна сухо и быстро отвечала на соболезнования. Видно было, что ей эта процедура неприятна. Она благодарила и обещала сообщить о дате и времени похорон, повторяла несколько раз "спасибо" и вешала трубку.

Конец ознакомительного фрагмента.