Отсутствующие всегда виновны - Андрей Андреев

Два письма

11 сентября 1820 года князь И.Л.Щербатов выехал из Петербурга, втайне желая превратить свой очередной отпуск в бессрочный и получить отставку, прежде которой ему хотелось только дождаться производства в следующий чин. До Царского Села его провожал Ермолаев вместе с Михаилом и Петром Чаадаевыми, а в качестве попутчика в дорогу Щербатов избрал своего товарища по полку штабс- -капитана Рачинского. Друзья весело пообедали в ресторации, не подозревая, что предстоящие вскоре испытания коснутся их всех без исключения и некоторым обещают разлуку на всю жизнь. С этой минуты каждая деталь поездки станет предметом пристального внимания следователей и вызовет многие допросы. Виною тому - следующее письмо Щербатова, отправленное им из Москвы 9 октября.

"Любезный Ермолаев!

Благодаря твоей бессоннице, которая доставила мне случай читать забавное твое письмо, знаю я, что ты здоров по-прежнему, то есть когда так, а когда сяк. За попечение и жертву (понимается временную) для Роты я тебе признателен. Игнатию же даны наставления тебя удовольствовать. Рачинского, с которым мы спокойно и довольно весело ехали, оставил я в деревне, в хлопотах. Цель же моего путешествия в ту сторону мне не удалась, потому что мы с Якушкиным разъехались. Из Смоленска скакал я в Дорогобуж, оттуда в Москву, оттуда в деревню, из деревни в Москву, где и нахожусь четвертый день. Надеюсь же на днях скакать в Ярославль, оттуда назад, а потом скакать в Новгородскую губернию, оттуда назад. Пожалуй, пиши, не произведен ли кто из подпрапоров, когда будет царь, что мне ожидать и пр. Так нельзя ли пригнать, чтобы я чрез месяца полтора мог знать, на что решиться. Кланяйся Муравьеву, ...да и только - да еще Тухачевскому. У меня бессонницы нет, а потому прощай. Домашние мои тебе кланяются, так же как и твой Щербатов.

A propos: Я совсем здоров, то были пустяки, понимаешь?"

По оценке одного из следователей, генерал-адъютанта П.В. Голенищева-Кутузова, в этом письме "усматривается необычайная поспешность и подозрительная надобность быть во многих губерниях и других городах", причем особенно сомнительной представлялась фраза: "...нельзя ли пригнать, чтобы чрез месяца полтора (Щербатов) мог знать, на что решиться", а также: "многие другие условные выражения". Едва только письмо Щербатова добралось до его друзей в Петербурге, как разразилась Семеновская история. В это время обстановка в Москве, в доме старого князя Дмитрия Михайловича Щербатова, была очень неспокойная. Наибольшие волнения испытывает, конечно, сам Иван Дмитриевич. Свои мысли он теперь не решается доверить почте (черта, характерная для тех дней, когда правительство приняло решение, конечно, не скрывшееся от публики, о перлюстрации переписки всех семеновских офицеров, чтобы выявить возможные причины восстания полка). Его письмо от 30 октября отправлено с "верной оказией".

"Любезный Ермолаев!

Михайлов был у меня сегодня и обо всем уведомил подробно, из его рассказа догадываюсь, что мне незачем ехать в С.-Петербург. Ты не поверишь, как жалко было мне узнать, что офицеры не остались при солдатах (ибо я полагал, что их заперли в казематы). Теперь же, так как они так сказать живут в крепости, то я вижу, что нашему брату (не) нужно было не отставать в благородной решимости сих необыкновенно расположенных, хотя некоторым образом преступных, людей. Что можешь ты любопытного узнать от меня? Прошу тебя, не забудь сейчас по получении моего письма благодарить Муравьева за то, что ко мне писал, и напомни ему о бумагах Корсакова, которые у меня остались взаперти. Попроси его взять их и сделать, что ему покажется нужным. Мои же все бумаги, разумеется, письма или тому подобные, поручаю тебе забрать, не читая оных (я надеюсь на твою честность), запечатать и взять к себе. В случае нужды, кроме каких-нибудь разных счетов и записок, в крайности есть ли дело дойдет до... Фраза обрывается в конце листа и не имеет продолжения; возможно, дальше Щербатов намеревался просить Ермолаева "в крайности" об уничтожении писем.

Попроси Михаила Яковлевича, чтоб он взял труд не медля писать ко мне через Облеухова (ибо ко мне письма не допускают), что он об этом думает; относительно же ко мне, присутствие мое в Петербурге нужно, полезно ли, вредно или пагубно, или ни то ни се? Домашние мои так напугались, что не имея наисильнейших причин к отъезду, я посмею оставить их, повергнуть в неописанное беспокойство. Между тем я тебе повторяю, что уже писал сестре: в случае надобности сейчас пришли за мною Ванюшу или кого-нибудь; только не эстафету, ибо это подаст сомнение, да к тому же они пьяны и медленны. Я так спешил воспользоваться этим верным случаем писать к тебе, что ты может быть не все разберешь.

К.Щербатов".

Неподдельная тревога Щербатова ощущалась адресатами. Первыми его поспешили успокоить жившие в Петербурге сестра Наталья и ее муж, князь Федор Шаховской, сообщая при этом подробности расформирования полка, полученные от А.А Закревского, который заверил, что никакой необходимости в присутствии Щербатова в Петербурге нет и что гораздо лучше остаться и жить спокойно в Москве. Дважды, одно письмо вдогонку к другому, отправленному "с Ванюшей", писал другу Ермолаев: "Ну право, любезный Щербатов, ужасно даже больно, что ты даром и совершенно понапрасну так беспокоишься... и хотя ты и говоришь les absents ont toujours tort. Hо в этом случае совсем не то. А по-моему, кажется, еще хуже сделаешь, ибо могут подумать, что верно что-нибудь есть, что ты прискакал прежде сроку, ибо кого надо, так потребовали". Рассказывая Щербатову о поступках его роты - одной из зачинщиц выступления, Ермолаев в то же время передавал другу свое мнение, разделяемое многими людьми, в том числе и прежним полковым командиром Потемкиным, что "если б ты не был в отпуску, так верно бы во всем полку более ничего не случилось, как то же, что в государевой роте". Письмо Ермолаева было послано после возвращения из Кексгольма, куда он ездил для свидания с офицерами и солдатами родного третьего батальона и где особенно теплым было прощание с рядовым Никифором Отроком и унтер-офицером Ефремом Юдиным с пожеланием непременно увидеть от них письма с нового места службы. В начале декабря Ермолаев вместе с князем Шаховским выехал в Москву и вскоре увиделся со Щербатовым, найдя его в сильном душевном волнении. Ермолаев вспоминал на следствии: "Ему все казалось.., что, быв в отсутствии, совершенно отпадает, если найдут в чем-либо виновными офицеров Семеновского полка - по французской пословице, слышанной мной от него весьма часто: "les absents ont toujours tort" - отсутствующие всегда виновны". Свидание друзей состоялось и на обратном пути, когда Ермолаев возвращался из своей пензенской деревни. По дороге он вновь увиделся с бывшим Семеновским третьим батальоном, на этот раз под Рязанью, куда переводили часть расформированного полка. Встречи с Ермолаевым несколько успокоили Щербатова. Тем не менее обрушившиеся на полк и его офицеров невзгоды переживались им очень тяжело; в мае 1821 года, отвечая на письмо Щербатова, Якушкин с упреком замечал: "Ты так горестно описываешь свое положение, что я не могу не подозревать тебя в отчаянии, которое не только в твоих обстоятельствах, но и во всяких других не простительно". Якушкин просил его "для себя и для тех, которые тебя любят, быть потерпеливее к обстоятельствам".

Несчастное происшествие по дороге на дачу

Вчитываясь в дальнейшее развитие этого дела, нельзя не поразиться сочетанию самых различных случайных, полуслучайных и неслучайных обстоятельств, которые совпали вместе таким образом, чтобы совершенно изменить судьбу несчастных молодых людей. Можно понять также и возбуждение, и ревность следователей, которые сочли подобное совпадение за явное доказательство их вины. События развивались следующим образом. 5 сентября 1821 года, через неделю после вынесения приговора над солдатами, зачинщиками бунта, петербургским властям поступил рапорт от смотрителя лазарета при Охтенском пороховом заводе. В нем говорилось, что некий отставной лейб-гвардии Семеновского полка полковник Ермолаев пытался увидеться с содержавшимися в лазарете больными, спрашивая при этом о Якове Хрулеве и Никифоре Степанове. Сам Ермолаев в позднейших показаниях объяснил, что вечером 4 сентября, отправившись пешком на дачу тайного советника Оленина, он шел мимо пороховых заводов и случайно вспомнил слышанные им накануне от плац-майора известия о некоторых семеновских солдатах, помещенных в лазарет, и единственно из любопытства начал спрашивать о них стоявших на мосту лекаря и смотрителя. Получив отказ, Ермолаев ночью того же дня, послав за какими-то вещами в город своего кучера, просил его вновь зайти в лазарет, чтобы снова попытаться узнать имена бывших там семеновцев. Желание отставного офицера увидеться с больными солдатами вовсе не выглядело бы преступным, если не сопоставить его с другими происходившими в те же дни событиями. Дело в том, что 1 сентября состоялась казнь зачинщиков бунта: восьмерых солдат шесть раз прогнали сквозь строй в тысячу человек. Такую казнь, зачастую означавшую мучительную смерть для истязуемых, все солдаты выдержали и были отправлены в лазарет, в том числе и Яков Хрулев, и Никифор Степанов, которые на следствии были названы как главные инициаторы выступления государевой роты. Таким образом, желание Ермолаева увидеться с ними сразу же после казни доказывало, наконец-то, несомненную связь между зачинщиками бунта и офицерами, которую до сих пор безуспешно разыскивали. 9 сентября Ермолаев был арестован петербургской полицией и передан в Главный штаб. При обыске у него на квартире были найдены письма князя Щербатова, рядового Никифора Отрока и унтер-офицера Ефима Юдина, давшие следователям изрядный материал для предположений о заговоре. Помимо писем Щербатова, содержавших, как уже говорилось, "многие условные выражения", подозрительным казался сам факт переписки офицера с нижними чинами, который проводивший допрос полковник Жуковский назвал непозволительным "фамильярством". К тому же письмо Отрока содержало следующую фразу, немедленно перетолкованную против Ермолаева: "Несчастное происшествие, случившееся с полком нашим, вам уже коротко известно, известно даже и то, кто сему начально причиною..." Ермолаев не мог убедительно объяснить смысл этой фразы, хотя предполагал (впоследствии это подтвердилось), что Отрок только и имел в виду, что государеву роту и первый батальон. Допросы совершенно подавили несчастного. Нечаянное взятие полицией привело его в сильное душевное волнение, и с ним случился сильный припадок ипохондрии, а "вопросы делаемы были недовольно ясно - это приводило меня в замешательство до такой степени, что я не знал даже, что отвечать". Такому состоянию, конечно, много способствовал образ ведения следствия, построенный изначально на непоколебимой уверенности в виновности Ермолаева. Так, заключение девятого вопросного пункта по поводу содержания подозрительных писем (который, по мнению следователей, привел Ермолаева в особенное расстройство, "свойственное лишь человеку, на совести что-либо имеющему") гласило: "все приведенное явно говорит, что приготовление к случившемуся происшествию вам было небезызвестно", и даже более того, обнаруженный черновик письма к Шварцу доказывает, "что вы питали к нему ненависть и были верным членом происшествия". Отрицая, конечно, всякое существование заговора, Ермолаев признался, что против Шварца "кругом виноват". Вместе с этим он приводил и многие обстоятельства "безрассудного" поведения Шварца в полку и говорил об общем возмущении офицеров против него. И здесь происходит любопытное психологическое явление: говоря о реакции своей собственной и офицеров на действия Шварца, Ермолаев не скрывал, что она выходила за пределы принятой субординации; но если все подробности поведения полкового командира ничуть не волновали комиссию, то эти отступления от дисциплины немедленно отмечались и вызывали следующие вопросы. Ермолаев и сам помогал такому ходу следствия. Считая себя виновным перед Шварцем, он с исповедальной искренностью признается в своих "ложных поступках": так, он "при нижних чинах (когда стояли вольно) не мог иногда удержаться, чтоб не пожать плечами при его гневе или не засмеяться при его кривляниях, говорив иногда что-нибудь по-французски с офицерами". С точки зрения Ермолаева, такие показания подкрепляли его искреннее раскаяние в неблагородных чувствах по отношению к полковнику, но на следствии, перед лицом враждебно настроенных генералов, служили самооговором и резко ухудшали положение обвиняемого. Таким образом, получив известный материал для обвинения Ермолаева из его собственных показаний, следователи в то же время совершенно не признали убедительными его объяснения по поводу писем, наличие в которых тайного смысла тот упорно отрицал. Записка Голенищева-Кутузова, завершавшая следствие в Петербурге, была, видимо, доложена императору, и 30 октября по высочайшему повелению дело Ермолаева передается в Витебск, в распоряжение комиссии А.Ф. Орлова.