Отсутствующие всегда виновны - Андрей Андреев

Следствие в Витебске

Не знаю, понимали ли это петербургские власти, но Алексей Федорович Орлов не совсем соответствовал сложившемуся образу ведения следствия и тем задачам, которые перед ним были поставлены. Разницей в возрасте или воспитанием можно объяснить тот вскоре открывшийся факт, что Орлов оказал гораздо больше понимания и сочувствия молодым офицерам, чем это ожидалось от представителя старшего поколения. Именно он впервые увидел в этом деле разницу между нормами правосудия и законами дворянской чести, и именно в согласии с последними он и стремился поступать даже в роли следователя. Его позиция четко выражена в письме князю П.М. Волконскому от 13 марта 1822 года: "Долг мой, долг чести и совести есть осудить виновных и оправдать невинных, а пуще всего открыть заговор, если он существовал, или искоренить пред лицом Государя даже и мысль его существования" - этих принципов Орлов действительно придерживался в течение всего следствия. Из первых же объяснений он убедился, что "слон начинает превращаться в муху", поскольку "ненависть к Шварцу и желание от него избавиться были орудием всех низкостей господ офицеров". Против Вадковского и Кашкарова, как он понимал, найдутся статьи обвинения в военных законах, но они могут спастись милосердием Государя; что касается Ермолаева, то он, конечно, "виноват, но не уголовный преступник". Уже к середине ноября непредвзятому взгляду суть дела представлялась вполне ясной, и внимание следствия сосредоточилось на переписке Ермолаева с князем Щербатовым. 8 ноября последнего доставили в Витебск. "Щербатов отличается благородностью своею, чувствительной ревностью, предупреждает вопросы и, не запинаясь, открывает истину", - писал Орлов Закревскому. На первом допросе князь вполне здраво объяснил все непонятные места из его писем, смысл его поездок (сначала под Вязьму к Якушкину, затем в подмосковную деревню на именины отца, а затем дела по управлению поместьями требовали его присутствия в ярославском и новгородском имениях). Наиболее тяжкие обвинения навлекло на себя то место письма Щербатова, где он упоминал о "необыкновенном расположении" Семеновских солдат: в докладе Голенищева-Кутузова оно было истолковано как сочувственная оценка семеновского бунта, который Щербатов приписывает "более благородной решимости, нежели к преступлению". Однако истинный смысл фразы, не доступный следователям, состоял в том, что Щербатов подходил к поведению солдат с точки зрения тех же норм дворянской чести, которыми регулировалось и его собственное поведение. "Необыкновенно расположенными, - показывал он на следствии, - казались мне нижние чины потому, что жертвовать собою для товарищей есть случай, какого между солдатами не бывало, между офицерами же очень часто случается: хотя я сам признаю искренне действие сие беззаконным. Из первого следует, что солдаты были расположены, как бывает в таком случае расположено общество благородных офицеров, а потому необыкновенно". Однако и в допросах Щербатова сработал эффект, отмеченный нами в показаниях Ермолаева и неотделимый от всего комплекса представлений о чести офицера декабристского поколения. Объясняя общую неприязнь к Шварцу и характеризуя обстановку в полку, Щербатов не мог не привести каких-либо примеров, самих по себе незначительных, "о вызывавших дальнейшие расспросы комиссии, готовившей материал для обвинения против князя по его собственным показаниям. Так случилось, что на самом первом допросе Щербатов упомянул как о причине неприязни к Шварцу у своего приятеля, штабс-капитана Казакова, что тот "был малоточен и несколько неосторожен по службе". На следующем допросе он вынужден был пояснить эти "неосторожности", что вызвало еще один, уже специально этому посвященный допрос. Каждый раз, не отступая от правды, Щербатов все серьезнее обвинял Казакова перед следствием. Его честь не позволяла хладнокровно перенести оговор товарища, и тогда он добровольно, как бы в противовес своим показаниям, сообщил комиссии в рапорте от 21 ноября уже о собственном отступлении от дисциплины - случившихся на летних лагерях 1820 года забавах, в которых солдаты изображали несуразные черты поведения своего полковника, чему свидетелем Щербатов был и не прекратил зрелища. Как показало последующее, суд не придал значения его показаниям против Казакова, но упомянутый рапорт послужил вторым по значению пунктом обвинения против Щербатова. После первых допросов ход следствия замедлился - нужно было ждать ответов на бесчисленные запросы, сделанные комиссией, в основном по содержанию переписки Щербатова. Были наведены справки: о всех упоминаемых в них именах и событиях. Так, например, очень интересовало следователей, отправляли ли к князю из Петербурга кучера Ванюшу и когда это было; отец князь Д.М.Щербатов и бывший попутчик штабс-капитан Рачинский должны были дать точный отчет о перемещениях князя и его намерениях посетить за отпуск сразу несколько губерний и т.д. Особый интерес у следствия вызывали все бумаги, переписка. По распоряжению комиссии подлежали изъятию: у бывших семеновцев Михайлова и Сергея Муравьева-Апостола - все бумаги, касавшиеся полковника Шварца, начиная с 15 апреля 1820 года (то есть с назначения его полковым командиром), а у Ф.П. Шаховского и его жены, родной сестры Щербатова, а также у М.Я.Чаадаева - все письма с упоминанием беспорядков, начиная с 16 октября 1820 года. Собственные же бумаги Щербатова по требованию следователей (переданном в письме самим Иваном Дмитриевичем) его отец отослал в комиссию в полном составе, начиная с детских лет и до момента ареста! Понятно, что все эти письма, бумаги не представили следствию ни одного нового доказательства о существовании заговора в Семеновском полку. И тем не менее почти все проходившие по следствию знакомые Щербатова были декабристами, и даже более того - в руках комиссии оказалась переписка, рассказывающая о личной драме Якушкина, душевном состоянии в тот момент, когда он осенью 1817 года вызвался на цареубийство. Именно здесь сыграли свою роль принципы А.Ф.Орлова о невмешательстве следствия в частную жизнь (князь Щербатов сразу же заявил, что "часть его бумаг содержит "семейную тайну", после чего Орлов для предосторожности, "прочитав сам оные письма и запечатав их", в отдельном пакете передал князю для хранения).

Приговор

К весне 1822 года расследование было полностью закончено. Орлов направляет рапорт начальнику Главного штаба князю Волконскому о силе вины подсудимых и возможной мере их наказания. Орлов находит виновными Ермолаева и Щербатова: "первого в том, что по выходе в отставку изготовил вчерне оскорбительное письмо для написания к полковнику Шварцу, а последнего, что в письме своем к Ермолаеву изъясняется насчет буйственной решимости нижних чинов прежнего состава лейбгвардии Семеновского полка, что лучше идти в крепость, нежели оставаться в казармах, как о благородном чувстве, заслуживающем подражания офицеров; также не менее в том, что они в некоторых случаях частного их поведения по собственному их признанию не сохраняли должное уважение к полковому командиру полковнику Шварцу". Но так как письмо Ермолаева было не отправлено, а письмо Щербатова "не представляет более ничего, как только мысли, слабо обдуманные", да и к тому же сам Шварц своим поведением ослабил уважение к себе, Орлов предлагает, вменив пятимесячное заключение в наказание, передать участь Ермолаева и Щербатова на милость императора. Однако настоящее определение по следственному делу о вине подсудимых было вынесено в Лайбахе, где на конгрессе находился император, и подписано П.М.Волконским, который серьезно отягчал вину по сравнению с мнением Орлова. Согласно этому заключению, Ермолаев, кроме названных Орловым проступков, виновен в том, что домогался видеться с арестантами на Охтенском пороховом заводе и обнаружил "неприличную связь с нижними чинами, дающую повод заключить, что он одобрял неуважение их к полковому командиру", а оба, и Ермолаев, и Щербатов, неприличным поведением и насмешками над Шварцем поощряли солдат к будущему возмущению. Волконский находил, что они не должны быть помилованы, а наравне с Вадковским и Кашкаровым преданы военному суду. Суд произошел 15 апреля, а 22 апреля был объявлен приговор: Вадковского, Кашкарова и Ермолаева наказать, "лишив чинов, имения и живота", а князя Щербатова как менее виновного лишить чинов, орденов, дворянского и княжеского достоинства, наказать на теле и затем сослать на каторжные работы. Приговор суда далее должен был рассмотреть аудиториатский департамент и по вынесенному им заключению передан на утверждение императора. Сразу подчеркнем, что никто из членов аудиториата не сомневался, что приговор произведен по "давешним законам", а с тех пор смертная казнь и телесные наказания для дворян были отменены всемилостивейшими манифестами. Таким образом, речь шла о выборе меры наказания, основываясь на собственных мнениях, то есть фактически по произволу. Аудиториат сформулировал три мнения, из которых одно предусматривало заключение всех четырех подсудимых в крепость на разные сроки, во втором Вадковского и Кашкарова предлагалось разжаловать рядовыми в армию, а в третьем генерал-аудитор Булычев горячо настаивал на невиновности Вадковского и не определял ему никакого наказания, всех же прочих также передавал на милость императора. Итак, рассмотрение дела было закончено к августу 1822, и оставалось лишь ждать решения Александра. Но его не последовало. Последнее упоминание о деле мы встречаем в январе 1823 года. В ответ на частые напоминания Закревского о накопившихся нерешенных делах аудиториата Волконский пишет с очередных маневров: "Наконец, аудиториатские дела пошли в ход: с последним фельдъегерем послал вам два и дел шесть Государь взял к себе, обещав почитать дорогою на ночлегах, между ними и дело Вадковского, которое желал бы, чтоб скорее кончилось". В отношении дела семеновских офицеров император проявил какую-то болезненную нерешительность. Черты ее мы видим и в сохранившемся описании встречи с Александром сестры полковника Вадковского, приехавшей в 1822 году в Царское Село, чтобы передать царю оправдательную записку своего брата. При встрече с ней государь "казался более обыкновенного озабоченным, почти грустным", но упорно говорил, что Вадковский скрывает от него главное, что от него требуется сказать "всю правду,.. главную причину и виновников". Под последним, понятно, император имел в виду тайные общества. По-видимому, без доказательства существования этой главной причины все дело теряло в глазах Александра смысл, и поэтому окончательное решение по нему так и не было вынесено. Последняя точка в следственном деле была поставлена уже после декабря 1825 гогода, и, конечно, в нем тяжело отпечатался дух наступившего времени. Дело было запрошено Николаем I из аудиториата в январе 1826, в разгар следствия над декабристами. Новый император решил утвердить наиболее строгое из предложенных мнений о наказании виновных (то есть Вадковского и Кашкарова, лиша чинов и орденов, определить в рядовые, а Ермолаева и Щербатова выдержать в крепости сроком два и один год соответственно, после чего Щербатова употребить на службу). Однако перед вынесением окончательного приговора Николай захотел выслушать мнение великого князя Константина, и здесь проявила себя вся беспредельная глубина возможного произвола и беззакония в российской действительности. В отношении четырех арестантов, писал Константин 25 января 1826 года, необходимо, "чтоб всех их лишить чинов дворян, а Щербатова и княжеского достоинства и знаков отличий и потом... посадить в крепость... и не в ближние крепости, а сколь можно в отдаленные в Сибири, где содержатся подобного рода преступники... я бы полагал означенных Вадковского, Ермолаева, Кашкарова и Щербатова после выдержания в крепостях сослать вечно на поселения в отдаленные места Сибири, но и там разместить их порознь каждого, а не в одном месте, и не оставлять в каких-либо городах, но в отдаленных селениях, возложив при том на обязанность ближайшего местного начальства иметь за ними строжайший присмотр". Николай не стал следовать предложению своего брата. Ограничившись смягчением наказания по отношению к Вадковскому и Кашкарову, он, напротив, ужесточил его для Ермолаева и Щербатова. В окончательном приговоре именно их лишили чинов и орденов и перевели рядовыми на Кавказ, тогда как для двух других после крепостного заключения (Вадковскому - на два с половиной года в Динабургской крепости, Кашкарову - на два года в Бобруйске) был назначен перевод в Кавказский корпус, но с сохранением чина. В 1829 году И.Д.Щербатов погиб на Кавказе, дослужившись до чина штабс-капитана, а дальнейшая судьба его несчастных товарищей осталась неизвестной. Итак, изученное нами военно-судное дело добавляет несколько ярких красок в очерке общественной ситуации последних лет царствования Александра I. Дело, рожденное из упорных подозрений императора в том, что главная причина восстания Семеновского полка осталась утаенной, в котором каждая деталь была неимоверно раздута в атмосфере недоверия и полной убежденности в вине подсудимых, так в конце концов и не привело к раскрытию тайных обществ и даже не было закончено при жизни Александра. Оно еще раз подтверждает, что император отнюдь не попустительствовал развитию движения декабристов, а стремился с ним бороться, но присущими ему негласными способами, не желая громкого разбирательства, что позволило ему продержать в витебском заключении без объявления приговора четырех молодых людей более пяти лет. С другой стороны, дело выявило полную неспособность самих молодых дворян противостоять предвзятому следствию, несовместимость их принципов и языка поведения с жесткими и нормированными взглядами судей, представителей предыдущего поколения дворянства, взаимное непонимание, недоверие и отчуждение поколений, составившее ядро общественного конфликта 1820-х годов. Через печальное крушение идеалов в столкновении с окружающей действительностью этим молодым людям пришлось пройти раньше, чем другим представителям декабристского поколения, в полной мере ощутившему глубину катастрофы лишь в стенах Петропавловской крепости.