Дни ожиданий - Альберт Мифтахутдинов

По чукотским обычаям, как принято в этой географической зоне, Эттвунэ следовало отвезти на нарте в гору, там оставить, обложив камнями. И непогода да зверь к лету довершили бы дело — и от усопшей остались бы только кости, клочки меходежды да те вещи, которые положили ей для перехода в иной мир, «к верхним людям». Это мог быть чайник, или трубка, или иголки, или еще что-нибудь… До сих пор на восточном краю кладбища у неизвестного захоронения лежит новая, в масле, швейная машинка «Зингер» — это давно положили одной мастерице шить, возможно, еще в то время, когда она секреты своего ремесла передавала юной Эттвунэ.

Земля была промерзшей, и могилу вырыли неглубокую. Вокруг последнего пристанища старушки сгрудились люди. Джексона пропустили вперед. Он снял с головы малахай, оглядел всех мутными от слез глазами;

— …Вот …прощай, Эттвунэ… все.

Вышел Иван Иванович Кащеев.

— Ты ушла от нас, Эттвунэ, — сказал он. — Мы тебя любили… Уважали тебя. Мир праху твоему… Прощай…

Понурив голову, он отошел от могилы.

— Товарищи! — раздался чей-то незнакомый скорбный бас.

Все повернули головы в сторону говорившего. Здесь в маленьком поселке люди знали друг друга и в лицо, и по голосу, и по походке. Но этот голос был незнаком, и все с удивлением рассматривали незнакомого человека. Естественно, раньше, во время печальной процессии, когда люди глядят себе под ноги и прячут глаза, его не заметили и сейчас смотрели недоуменно.

Был человек высок и широк достаточно, толстое пальто начиналось с каракулевого воротника, такую же шапку он держал в руках.

— Товарищи! — начал он речь. — Смерть вырвала из наших рядов колхозницу… Э-э… — он наклонился.

— …Эттвунэ, — подсказали ему.

— …да, Этвинову. Как уже отмечалось, она была хорошей производственницей, ударницей труда, перевыполняла планы, внося свой скромный вклад в общий успех дела. А успехи у нас не малы! В оленеводстве, например, сохранение взрослого поголовья 93 процента, а деловой выход телят от каждых ста январских важенок составляет на сегодняшний день 86,4 процента, и все эти показатели выше плановых. Товарищи! Хорошо трудились за истекший период и наши морзверобои, добыв 2835 центнеров мелких и крупных ластоногих и перевыполнив тем самым свои обязательства… Но мы можем и должны работать еще лучше! Вспомним, как жили чукчи и эскимосы до революции! В дымных ярангах при коптящем жирнике. А сейчас у нас лампочка Ильича, а из яранг все переселились в добротные деревянные дома, и деньги, отпущенные на капитальное строительство, нами освоены полностью. Это ли не показатель, и разве можно успокаиваться на достигнутом? — Он замолк.

Тут в морозной тишине звонко раздались аплодисменты.

Это хлопал Келекей.

— Офонареть можно, — нервно хихикнул Алекс.

Старый Келекей не понимал по-русски, но все эти словосочетания, которые он уловил в речи нового товарища, он слышал не один раз в клубе и на разных собраниях и помнил, что после них обычно аплодировали.

Одинокие хлопки Келекея звучали как выстрелы — так было тихо.

— Кто это? — указал на приезжего Кащеев. Он тихо свирепел: — Это что еще за явление?

Лицо его было бледно — не то от бешенства, не то от мороза.

— Из района… — пожал плечами Иванов. — Видать, приехал утренним вертолетом…

Кащеев позвал Джексона.

— Кто этот… — он чуть не сказал «болван», но сдержался.

— Начальство, — прошептал Джексон и попятился, потому что глаза Кащеева не сулили ничего доброго.

Но тут опустили гроб в яму, Джексон бросил первую мерзлую горсть земли, за ним потянулись остальные и стали расходиться, чтобы оставить одних родственников.

Алекс и Иванов вели Кащеева под руки. Издали могло показаться, что председатель сломлен горем и еле идет под тяжестью беды. На самом деле он сопротивлялся, осторожно вырывался. А Алекс и Иванов удерживали его, чтоб он не догнал приезжего, чтоб не случилось инцидента.

Приезжий вышагивал впереди неторопливо и деловито.

— Ну попадется он мне, — рычал Кащеев, — ну попадется!

— Это ты ему попадешься, — успокаивал его Иванов. — Может, он тебе инструкции новые привез, или благодарность, или приказ о снятии с работы, а? А ты так невежливо спешишь набить ему морду… гм… простите, физиономию. Очень это негостеприимно, товарищ председатель колхоза! Нет у вас чувства момента. Ответственности и взгляда на будущее. Нет, извините…

— Кляуль! — позвал председатель.

За ним послали. Прибежал запыхавшийся Джексон.

— Кляуль, сколько раз тебе говорить, ты здесь самый главный. Понимаешь?

Кляуль кивнул.

— Ты олицетворяешь тут Советскую власть, и вообще законность… Ну? Олицетворяешь?

— Олицетворяет, олицетворяет… — успокоил председателя Алекс.

Кляуль молчал.

— Почему чужие люди появляются в поселке и ты даже не знаешь кто и не ставишь меня в известность?

— Он показывал бумаги, но я не понял… Он завтра к вам придет…

— Хорошо. Но не вздумай приглашать его на поминки. Он уже выступил, хватит…

— Нымелькин… хорошо…

Кляуль ушел.

— Помянем Эттвунэ, — сказал Кащеев, и все трое направились к нему домой.

Глава третья

Пантелей Панкратович Гришин (прозвище Карабас) сидел в своем утепленном складе на ящике с галетами «Поход» и читал дефицитную книгу, привезенную с материка. Книгу эту в прошлом году привез сюда журналист из Москвы, и Пантелей Панкратович выменял ее на пол-ящика консервированной кукурузы и две нерпичьи шкуры.

Банки с кукурузой (полярный дефицит) нужны были журналисту, чтобы подарить своему приятелю с полярной станции, у которого не было столь могущественных связей, ну а нерпичьи шкуры пригодятся на память.

Пантелей Панкратович работал заведующим ТЗП (торгово-заготовительным пунктом), эта должность в северной табели о рангах идет на третьем месте (после председателя колхоза и председателя сельсовета).

«Кто царь и бог на побережье?» — спросите вы у первого встречного, и первый встречный сразу же признает в вас приезжего, ибо только новичку не известен ответ на этот вопрос — «заведующий ТЗП!»

Кличку Карабас ему присвоили дети, и Пантелей Панкратович не обижался. Вот и в дальнейшем нашем повествовании он будет под этим самым коротким именем, хотя автор с кличкой не согласен, но что поделаешь — дети всегда правы. Свой псевдоним Карабас получил за внешность, и хотя его карманы всегда были набиты конфетами — он угощал на улице всех малышей, — приговор оказался неумолимым.

Был Карабас широкоскул и бледен с лица и весу имел примерно по килограмму на каждый сантиметр роста (180 см=180 кг в зимней одежде на складских грузовых весах марки УЗ-710В).

Когда эта гора медленно шла по главной (и единственной) улице села, ей уступали дорогу, и даже собачьи упряжки, от которых обычно все шарахаются, объезжали ее стороной.

«Уважают», — усмехался Карабас.

Книга, которую он всегда читал, хоть и выпущена была на материке двухсоттысячным тиражом, до Чукотки не дошла, а потому и считалась дефицитом, и книгу эту Пантелей Панкратович, то бишь Карабас, уважал. Называлась она «Голодание ради здоровья», и только в ней видел Карабас возврат к юношеской стройности своей фигуры, забыв, что в любом деле, как поется в народе, «к прошлому возврата нет».

Все устраивало его в этой книге, но полагал он, что читает ее невнимательно, и перечитывал заново, надеясь найти пропущенный рецепт, который давал бы ему возможность избежать одного — голодания. На все остальное он был согласен.

И виделись ему прекрасные картины. Вот идет он летом по улице Полуострова молодой, красивый и стройный, в руке у него эта книга, нет, книга уже не нужна, идет он без книги, а навстречу ему смуглянка… — э-э-э… не будем называть ее имени, пусть это останется глубокой, до поры, тайной, и говорит вышеозначенная смуглянка: «Ах, куда же я раньше смотрела?», но проходит гордо Карабас, то бишь Пантелей Панкратович и на нее, смуглянку, вовсе не глядит… Ноль, как говорится в народе, внимания, фунт, как говорится там же, презрения. Потом, конечно, сердце у него помягчает, и простит он легкомысленную смуглянку, не будем называть ее имени. Эх!

Карабас откладывает книгу, встает с ящика, выключает свет, запирает склад и идет домой.

Дома его ждет остывшая печь, покрытый коркой льда борщ из консервированной капусты, постель и пол, устланные оленьими шкурами, банки из-под консервов на подоконнике — в них земля, в них еще ничего не растет, но что-то ведь должно вырасти, раз посажены семена. А еще тумбочка с книгами, но никто не видел, чтобы он ее открывал, — это секретные книги.

Карабас включает приемник, слушает заграничные новости на русском языке с той стороны пролива, находит их неинтересными (его в этих сообщениях интересует только проблема детской преступности), снимает с плитки чайник — печь ему растапливать лень, заваривает чай, а пока чай настаивается, он достает в чулане кусок мороженой оленины, тонко строгает его, готовит соус из уксуса с солью или томатной пасты, вот и ужин готов. Он макает строганину в соус, мороженая оленина вкусна, и за этим приятным занятием не замечает, как от куска мяса, которого хватило бы на два обеда большой семье, остаются только кости. Он вздыхает и принимается за чай.