Невеста драгамана - Энди Дункан

Пока я смотрела, великан остановился, сделал последнюю затяжку и стал выколачивать трубку о валун. Бух! Бух! — гулко, словно где-то кололи дрова. С каждым «бух!» из трубки вываливалось достаточно золы, чтобы сделать из нее мою статую в натуральную величину и подходящего веса. Потом драгаман надул щеки и с силой выдохнул, рассеивая горячую золу по долине, чтобы искры остыли в полете и не устроили лесного пожара. Сделав это, он вытащил из кармана что-то, что я сперва приняла за переметные сумы для лошади, но в итоге это оказалось кисетом. Драгаман извлек из него «щепотку» трубочного табака размером со стог, сунул в трубку и утрамбовал пальцем. Хорошенько откашлялся — и я увидела огненный шар с теленка величиной. Он запрыгал по чашечке трубки, поджигая табак. Излишки пламени упали в подлесок, и драгаман затоптал их ногой, с сожалением вздохнув, словно ему жалко было попусту переводить такой хороший огонь.

Наконец он подтянул штаны и сел наземь, и земля вздрогнула, словно глубоко в шахте подорвали хорошую порцию динамита. Я тоже присела — больше вынужденно, просто потому, что содрогание склона сшибло меня с ног. Приземление вышло неудачным, и я растянулась под тем самым лавровым кустом. Я как раз потирала ушибленный бок, когда драгаман вдруг запел. Это была песенка про кукушку:

На еловом на насестеПрокукует нам она,Донесет благие вестиИ разоблачит вруна…

Певец из него, прямо скажем, был еще тот. Он словно камней в рот набрал и ни проглотить, ни выплюнуть их не мог. Тем не менее он помнил уйму куплетов этой старой песенки. Я услышала массу вариантов тех, которые знала, и сколько-то совсем незнакомых.

Наверху горы ПодковаЯ брожу совсем один.Я противный, право слово,Ты ко мне не подходи!

Ем, когда пустеет брюхо,Пью, чтоб жажду утолить.Если камнем не пристукнет,Я до смерти буду жить…

Напевая, он смотрел вдаль по долине, как совсем недавно смотрела я, и я спрашивала себя, сколько листопадов он видел на своем веку. Иные ведь говорят, будто драгаманы помнят времена, когда здесь не было не то что листьев — даже самих гор.

Я в глубоком подземельеВозведу из бревен дом,Чтобы маленькая ЭллиНе грустила ни о ком.

На вершине, там, где ветер,Ястреб, солнце, вышина,Весь свой век до самой смертиБуду Элли вспоминать.

Он пел и пел, а я, надо сказать, до песен всегда была сама не своя. Так что течение времени я просто не замечала. Солнце между тем клонилось к закату, воздух становился ощутимо прохладным. И вот, как раз когда солнечный диск коснулся дальнего гребня, драгаман вдруг повернул голову и посмотрел мне прямо в глаза.

Хорошенькая ведьмаНа холмике сидит.Она не улетает,Она за мной следит…

Я вздрогнула и покраснела, мне стало неловко. Чем старше волшебник, тем легче он замечает других чародеев, ну а драгаман был тут старше всех, за исключением разве что скал. В общем, надо было мне предвидеть, что он меня обнаружит. Ладно! Я расправила плечи, продралась сквозь лавровые ветки и пошла вниз, к драгаману, который продолжал петь:

Ученостью кичится,На все найдет ответ.Но повернет страницуВсего лишь сотня лет…

Довольно резкая отповедь, впрочем, драгаман совсем не казался рассерженным. Более того — в его глазах мерцали огоньки. Можете себе представить эти огоньки, учитывая, что глаза были каждый с большущую сковородку.

— Здравствуйте, дедушка, — сказала я ему, потому что именно таково вежливое обращение к древнейшим созданиям, даже если они вам и не родственники.

— Нечего называть меня дедушкой, мисс букашка, — отозвался драгаман. — Твои чары на меня не подействуют, я для этого слишком злой. — И он похлопал ладонью по склону горы, отчего из-под меня чуть снова не выскочила земля. — Иди погрейся, малышка! Правда, посидеть на коленях не приглашаю, — тут он подмигнул, — потому что я, видишь ли, уже не свободен.

— А я бы и так к тебе не села, — отрезала я, устраиваясь рядом на травке и удивляясь про себя тому, какое тепло, оказывается, источал драгаман. Казалось, внутри его кипел паровой котел, словно на корабле. — Кстати, ты не представился!

— Верно сказано, мисс курноска, — произнес драгаман, однако исправить свою оплошность не поспешил.

Драгаманы, правду сказать, очень редко торопятся. Для начала он глубоко затянулся, выпустил из широченных ноздрей целое облако дыма и дал ему рассеяться в вечернем небе. Солнце успело скрыться — этак внезапно, как обычно происходит в горах, так что единственным источником света осталась рдеющая чашечка его трубки. Поскольку размером она была, как я уже говорила, с бочку, света хватало вполне.

— Так вот, — выговорил он наконец, — мое имя Пайк. Кайтер Пайк. И учти: когда я говорю «мое имя», я имею в виду всего лишь то, которым меня называли последнюю сотню-другую лет на твоем языке.

— А меня зовут Перлин Санди, и это единственное имя, которое я когда-либо носила.

— Со временем ты заслужишь и другие, — сказал Кайтер Пайк. — Ты еще пока сущее недоразумение, по-другому не назовешь.

Я не нашла что возразить. Мир волшебства очень сложно устроен. В физическом плане мне было едва девятнадцать, но беспристрастная аптекарская хронология, повелевавшая вычитать год рождения из номера текущего года, давала добрых шестьдесят. Сама же себя я ощущала по настроению — то на двенадцать лет, то старше Мафусаила. Юность волшебника длится долгие годы, и по этой причине я не стану рекомендовать такую жизнь никому, у кого есть выбор.

У меня-то его не было.

— Так объясни мне, Перлин Санди, — сказал Кайтер Пайк, — на что тебе усы?

— Они не настоящие, — поспешно ответила я. — Это такая уловка, притворство ради гламура. Как и плечи, и короткая стрижка, и щетина на подбородке.

Я потерла означенную часть, рука ощутила лишь гладкую кожу, но до слуха донеслось жесткое шуршание, стало быть, заклятие еще работало. Способность притворяться мужчиной была одним из самых полезных моих умений.

— Времена нынче неспокойные, — пояснила я. — Мужчина, путешествующий в одиночку, наживет меньше неприятностей, чем женщина.

Так называемые неспокойные времена продолжались всю мою жизнь с самого рождения и в обозримом будущем кончаться не собирались, но поди объясни драгаману все тяготы женского бытия!

Соответственно, я не стала рассказывать ему и о том, как раздражали мою верхнюю губу вышеупомянутые усы.