Властелин рек - Иутин Виктор

— Выноси, родимый! Спасай!

Думалось тогда, что не успеть, что стая обложит со всех сторон — и смерти не миновать. Он оглядывался на колышущийся в дровнях укрытый заиндевевшей рогожей гроб и, закусывая до крови губу, молился и все яростнее стегал коня. Скорее! Скорее!

Когда ранним утром изможденный конь, уже хромая, въезжал на заснеженное подворье Мещовского монастыря, Архип едва стоял на ногах. Завидевшая его издалека братия тут же подбежала, монахи подхватили его на руки, стали распрягать коня…

Архип очнулся в келье уже вечером того же дня, когда отоспался и поел горячего густого варева. И тогда к нему зашел один из монахов. Не сразу, но Архип узнал его — именно он выхаживал десять лет назад заболевшую в дороге дочь Архипа, Людмилу, когда преодолевали они тот страшный и долгий путь из Новгорода в Орел. Этот же монах и отпевал Людмилу тогда…

Оказалось этот монах, отец Паисий, уже несколько лет был игуменом Мещовского монастыря. Он поседел, стал будто суше, и вместе с тем во взоре его и голосе появилась какая-то неведомая сила, заставлявшая беспрекословно ему подчиняться.

— Помню тебя, кузнец, — молвил Паисий, глядя своими выцветшими холодными глазами на Архипа.

— Где… она? — вопросил Архип, с усилием привстав со своего лежака.

— Ожидает, когда сможешь ее похоронить.

— Просила возле дочери…

— Ведаю. Иначе не вез бы ты ее так далеко.

Архип сокрушенно повесил голову, и когда Паисий развернулся, дабы покинуть его, он молвил монаху вслед:

— Отче, дозволь остаться…

— Тебя никто не гонит, сын мой, — остановившись, ответил игумен.

— Нет… я бы… хотел навсегда остаться…

Паисий медленно развернулся и пристально взглянул на Архипа.

— Решил оставить мирскую жизнь?

— Не ведаю, как дальше без нее, — прошептал Архип с навернувшимися на его глаза слезами. Взгляд Паисия был неумолим. Погодя, он ответил:

— Живи, сколь захочешь. Работы для послушников всегда хватает. А там и поглядишь сам, готов ли ты…

— Благодарю, отче, — ответил Архип, склонив голову.

Следующим утром он помогал монахам долбить мерзлую землю рядом с потемневшим от времени деревянным крестом — могилой Людушки. Затем молча глядел, как монахи спускают в черную яму гроб Белянки, откуда вскоре послышались глухой тяжкий стук и шуршание осыпавшейся на деревянную крышку земли. И тишина. Архип, в расстегнутом зипуне, накинутом на черную рясу, стоял подле могилы, закрыв глаза. «Добралась, любушка. Довез тебя, как ты и хотела», — подумал он.

— Ты ступай, мы сами дальше, — молвил один из монахов, взяв в руки лопату…

Архип пожертвовал обители все серебро, что осталось у него, отдал на нужды монастыря коня и дровни. Хотел сдать и саблю, но Паисий, вновь что-то словно почуяв, отверг это:

— Пока не дал ты монашеского обета, пусть будет при тебе, сыне…

Архип постепенно привыкал к новому жизненному укладу — к ежедневным службам, что начинались чуть свет, к скудному быту и скромной пище, к работам, чуждым ему и тяжким поначалу. Обычно Архип занимался уборкой, вычищая и скобля полы, либо прислуживал в трапезной, разносил братии еду и отмывал после них ложки и посуду. Он старался грамотно молиться, силясь погрузиться всеми мыслями в то, о чем просил Бога, в свободное время читал (хоть и медленно, по слогам) Священные Писания, интересовался знахарством, занимавшем его давно — начал вскоре разбираться в целебных травах, кои летом отправлялся собирать в лес…

Но самое главное — он выдерживал обет молчания. Отец Паисий сказал, что это поможет лучше понять себя…

Шло время, и Архип, силясь изгнать из себя все, что связывало его с внешним миром, понял однажды, что ни молитвы, ни тяжкая работа послушника, ни молчание не дают ему душевного спокойствия. Он много думал об Анне, о внуках, о Белянке, к коей каждый день наведывался и подолгу стоял возле могилы. И чем дальше, тем сложнее становилось все это принять. И ни Бог, ни его самозаточение не спасали от этого. А когда он узнал, что литовский отряд вторгся в смоленские земли, он, не раздумывая, отправился к Паисию, упал перед ним на колени и сказал:

Огне, прости меня, недостойного послушника. Но не могу остаться в стороне, когда враг на землю вступил, где живет дочерь моя с детьми.

А Паисий кивал утвердительно, словно предвидел это.

— Ступай, сыне. Да хранил тебя Бог…

Архип горячо, с благодарностью поцеловал его крепкую узкую длань…

Взяв своего коня, Архип вмиг добрался до Дорогобужа, где стоял полк воеводы Ивана Бутурлина. Он подоспел к самому началу сражений…

…Вскоре оставаться в Троице-Болдинском монастыре стало нельзя — выяснилось, что кто-то из беженцев умер от чумы, и люд, страшась заразы, повалил прочь дальше, в глубь страны. Анна только-только начала приходить в себя. Найдя теплые одежды, замотав в них дочь и внуков, Архип отправился в уже родную для него Мещовскую обитель…

И вновь Архип гнал коня по заснеженной дороге, и первые ноябрьские морозы, грозившие вот-вот ударить, спешили следом за ними, едва не наступая на пятки…

На подворье Мещовского монастыря, когда Архип остановил взмыленного коня, Анна, еще бледная, с провалившимся в черные круги глазами, сойдя с дровней, тут же, шатаясь, побрела на погост. Архип кинулся следом и, придерживая дочь за руку, привел ее к могилам Людмилы и Белянки. Издали, сидя в дровнях, замотанные в одежу по самые глаза, Матвей и Васенька наблюдали, как их мать упала на колени перед двумя заснеженными могилами и, закрыв лицо руками, разрыдалась во весь голос. Архип с опущенной головой стоял рядом, мял шапку в руке…

Позже Архип, кланяясь игумену Паисию, молил его позволить Анне и детям остаться на время в монастыре, хотя бы до весны, рассказал ему о разорении их имения, о болезни дочери. об их нелегком пути. Паисий, кивая, отвечал:

Много люда прошло через нашу обитель минувшей осенью. Пусть дочь твоя и внуки останутся. Здесь они в безопасности.

— Благодарю тебя, отче, — падая перед игуменом на колени. произнес Архип.

А ты сам что делать намерен?

Архип поднял глаза и отвечал прямо, не вставая с колен:

— Воевода Иван Бутурлин, у коего я числюсь в ратных, велел мне возвращаться тотчас, когда устрою дочь и внуков… Людей ему не хватает… Надобно ехать… Утром отправлюсь… Благослови, отче…

Игумен Паисий вознес руку, перекрестил ею Архипа троекратно и молвил:

— Да благословит тебя Бог на ратный труд, сын мой. Буду молиться за тебя…

— Послы наши, государь, до последнего готовы терпеть пренебрежение со стороны короля Стефана, который перед ними не снимает шапки, не встает и не спрашивает о твоем здоровье. Они даже готовы, как ты и велел, терпеть укоризны, брань и побои, лишь бы добиться желаемого тобой мира…

Бояре и окольничие, сидящие по лавкам, государь и наследник, восседающие на своих почетных местах, пристально глядели на Щелкалова, склонившегося к стольцу с грамотами. Впервые, казалось, дьяк, докладывая царю и его ближней думе о посольских делах, робел — переминался с ноги на ногу, кряхтел, кашлял, силился придать голосу своему большей уверенности. Вероятно, дела действительно были плохи. А ведь недавно Щелкалов подвернулся под горячую руку — из-за очередных провалившихся переговоров с Баторием Иоанн выплеснул на него весь свой гнев: срывая голос и брызжа слюной, топая ногами, кричал, что ежели Щелкалов снова отправит на переговоры худых послов, то царь сживет Щелкалова со свету и не оставит никого в живых из его рода. Говорят, дьяк долго болел после того. Но, устрашая главу Посольского приказа, вряд ли можно было склонить упрямого Стефана к переговорам.

— Но тяжело добиться мира, когда другие желают войны! — читая, вскинул на Иоанна свой взгляд Щелкалов. — Послы наши сообщают, что в январе в Польше собрался сейм, где приняли литовские и польские паны решение увеличить поборы по всей стране, дабы король вновь великое войско собрал и шел на земли твои. Ян Замойский, ближайший советник короля, говорил перед всеми, что Стефан не оставит нам, московитам, важных ливонских гаваней и обещал нанести нам такой удар, чтобы у нас, мол, не только перья снова не выросли, но и плеч дабы у нас не было!