По берёзовой речке - Светлана Геннадьевна Леонтьева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
где, что Феникс до пепла!
О, как руки мои прямо в небо воздеты,
мне до неба полметра!
Успевай только трогать небесные ситцы!
Успевай только гладить небесные бязи!
Всех люблю! Всех прощаю! Вморожены лица
в мои жаркие раны. В душевные казни.
Всё равно я на дно не залягу. А буду
выковыривать рифмы из рваных сосудов,
выцеловывать их изумруды!
И распахивать ящик Пандоры всечасно.
Всеминутно и ежесекундно. А впрочем
всё равно я согласна, с чем я не согласна,
всё равно я виновна, в чём я не виновна. И точка!
Лишь бы родина, лишь бы мой дом, мои дети
были здесь и всегда. Чтоб, как Феникс из пепла.
И пускай мой огонь им всегда всюду светит
благолепно!
***
Я – дочь трудового народа. Клянусь!
Быть. Сбываться. Отстаивать. Защищать!
Мою святую чистейшую Русь.
Её распрекрасие. Стать. Благодать.
От этой злосчастной пустой демократии,
от волчьего щёлканья мин на полях,
на горле, от этих когтей грубых, сжатия,
клянусь, что не дрогну! Не сдамся в боях.
Все плахи – на вынос. Штыки все – на вылет.
Чего вы твердите, что мантру, враги,
что вспороты наши Икаровы крылья?
Что в наших раненьях не видно ни зги?
Что в наших отверстьях от пуль – тьма небесная.
Ни тьма – а высоты!
Ни темень – а свет!
По-вашему лишнее и бесполезное,
ненужно цветастое, пропасть над бездною,
и что нас – вселенских, Атлантовых – нет.
Как Китежа нет. Атлантиды. Бореи.
И что за страна эта – дивная Русь?
Что ищет во всём справедливость? Роднее
нет поисков. Нету пыльцовей, хмельнее,
я – дочь трудового народа, клянусь
раскрасить вновь шёлком из алого ситца
полмира. Полцарства. Жди парус, Ассоль!
Жги –
Русь очерняющих, грязных страницы!
Историю нашу порочащих. Спицы
вставляющих в рёбра! Орущих «jawol»!
Я – дочь трудового народа. Я – соль.
Мой дед был замучен, истерзан в концлагере,
а бабушка с голода пухла в Сибири.
Мы верили в лучшее, ибо мы – факелы.
Мы больше. Мы выше. Мы ноевей. Шире.
Спасительней мы. И творительней в мире.
Запомните наши учения русского!
Уроки истории. Правды. И мускулов.
Ботинок Хрущёва, покажем, мол, кузькину!
И, вправду, клянёмся! Вы миром, что тиром
хотите напичканным мусором, мускусом,
как будто борделью, как будто трактиром
главенствовать, править сквозь вогнутый космос.
Не будет по-вашему. Нет.
Мы клянёмся!
***
…как мне льстило! Казалось мне, ну, точно я – та!
Ты – на поле сраженья, а я тебе – стрелы, колчан.
Ты коня запрягаешь, а я подаю хомута
и броню очищаю, где раны нанёс ятаган.
Открываю ворота. Крещу. И чего-то шепчу.
А потом догоняю. Молю, чтоб остался со мной.
И – себя я кидаю под ноги твои, как свечу
восковую, дрожащую. Слёзы легли пеленой.
Постепенно, по капле входил бы мне в сердце рассвет,
города бы втекали твои, купола и мосты.
Да, я та, что ждала тебя множество, тысячи лет.
До себя. До рожденья. В ребре оставалась, где ты.
Мне казалось, я – то, что тебе было нужно сейчас.
И всегда. Помнишь, там на Волхонке московской есть храм?
Там такой золочёный, дубовый огромнейший Спас!
Мне казалось, и что ещё надобно, радостным, нам?
Мне не надо ни злата, ни серебра. Это смешно
что-то требовать, что-то просить у тебя, мол, купи.
Вот представь: Пенелопа прядёт по утрам полотно,
по ночам распускает с двенадцати и до шести!
Мне казалось, казалось… наивная, как ни крути.
Говорила – не слышал. Звонила – вне доступа. Вне
абонента и зон, и углов. Лишь полсвета в горсти,
но уже обосененно. Листья кружат в тишине.
Слишком много придумала. Слишком высок постамент,
на который сама же тебя вознесла без хлопот,
целовала стопы. Но один не учла я момент.
Я не та, я не та. Ну, а ты, мой единственный – тот!
***
Слово в начале было. Струилось.
Слово свивалось, как бабочка в кокон.
Билось. Как в бубен. В исчадье и стылость.
Слово за слово, как око за око.
Фраза за фразой, гласной, негласной.
Общий фундамент –
святой, праславянский.
Слово – оно архитектор и мастер,
каменщик, плотник, глашатай и пастырь,
кружев орнамент.
Сжальтесь, молю я! Я слово рожаю.
Я пуповину отсекла, отгрызла:
слово вначале на поле, на ржави,
в лоне отчизны!
В лоне вселенной молочные реки,
светлые слёзы, что сжаты до слова.
Нет его в птице – оно в человеке,
нет его в звере, чья поступь песцова,
в дереве, в пластике, в кости тигровой.
Слово царёво. Оно кумачово.
Слово пудово, тесово, толково.
Слово терново!
Душу оно до крови искололо.
И из груди, еженощно сгорая,
вновь возникая, как феникс из пепла,
рваные крылья от края до края
крепнут.
Старше всех стран, всех племён и созвездий,
но кукушонком, где осыпь, где яма
падает, крошится, рвётся о бездну:
«Мама!»
Слово щитом на воротах Царьграда,
взмывом алеющим русского флага,
русскому слову любая громада,
плечи атланта – всё кстати, во благо.
Просто не трогать, где больно, не надо!
Русскому слову я сердце всё – в топку,
словно бумагу.
***
Какая из меня свекровь получится? Ты только представь!
Добрая ли, справедливая, лучшая? Мама мам?
Мой кареглазый! Мой сын – правь, навь, явь,
молитвослов мой, псалтырь мой и Нотр-дам.
Перелила в тебя жизнь. Я – сосуд древнерусский, кувшин,
ты перельёшься в детей своих будущих: плоть, небо, звук!
Здравствуй, о, женщина! Та, что полюбит мой сын.
Не причиняй же ему этих звёздных, космических мук!
Только тепло. И горстями, ковшами хрусталь
из световых этих ласточек, этих щемящих лучей.
Обожествляясь, единственной женщиной стань!
Я умоляю во имя всех жарких ночей.
Сердце моё пахнет хлебом, исклёванным вдоль, поперёк.
Сердце твоё, словно булка ванильная – сахар, изюм!
Пусть изо всех, сколько в мире путей и дорог,
пусть, хоть одна, но ко мне, приведёт на порог,
ежели вдруг перемелется в крошки – лукум,
если раскрошится. Верь, что я рваный простор,
крылья его, его генный, пыльцовый набор,
ваши тела я сращу! Телом – тело в упор!
Пласт огневой да с Везувием тем, что превыше всех гор!
Не прокурор – я! Свекровь – это сродная кровь.
Ах, капелюшка, дождинка людского добра!
Я не обижусь: хоть молви, хоть злись, прекословь.
Просто из цивилизаций, как мир, я стара!
Бывших, погибших, утопших, сгоревших – древней,
Майи, Египта, Кароля, где
