Маяковский - Кто, я застрелился, Такое загнут ! - Валентин Скорятин

"УГОЛОВНОЕ ДЕЛО N5 02-29

Несколько лет тому назад после многочисленных поисков Скорятину удается получить в секретном архиве "Уголовное дело № 02-29, 1930 года, народного следователя 2 уч. Баум. района г. Москвы И. Сырцова о самоубийстве В. В. Маяковского". Приведем из милицейского протокола лишь некоторые факты, вызвавшие серьезные недоумения: - в протоколе не упомянуто предсмертное письмо; - не упомянут календарь, о котором сообщает В. Полонская. Сейчас календарь в Музее Маяковского есть; - листки календаря от 13, 14 апреля, вырванные Маяковским, исчезли; - не был найден и допрошен "книгоноша" (не приходил ли под видом его человек, участвующий в подготовке убийства?); - экспертиза рубашки Маяковского не проводилась. Рубашку взяла себе Л. Брик и сдала ее в музей только 24 года спустя. Нельзя поручиться за то, что с ней не "поработали" таким образом, чтобы она соответствовала версии о самоубийстве.

Этот протокол, передающий странное и бесспорное вмешательство в дело Агранова и его "коллег", был затем вместе с делом передан почему-то следователю И. Сырцову, в ведении которого находился другой участник района. Сырцов оказался для Агранова, видимо, более сговорчивым. Противоречия между воспоминаниями В. Полонской и ее показаниями следователю, на взгляд Скорятина, объясняются тем, что она писала их восемь лет спустя и не для широкой публики и ей, видимо, казалось, что проклятые допросные страницы навсегда канули в безвестность. Что касается цены протокольных показаний ("был назойлив", "не собиралась уходить от мужа"), то именно такую версию и хотел получить от нее следователь И. Сырцов. 14 апреля И. Сырцов после допроса В. Полонской на Лубянском заявляет: "Самоубийство вызвано причинами личного порядка",- что на следующий день будет опубликовано в печати. 15 апреля Сырцов делает в расследовании внезапный "беспричинный" перерыв, который Скорятин объясняет тем, что в этот день Сырцов получал на Лубянке необходимые инструкции для дальнейших действий. В деле есть документ, говорящий об остром интересе к смерти поэта со стороны сразу двух подразделений ОГПУ: контрразведывательного (Гендин) и секретного, которым руководил Агранов, в руках которого потом оказались все нити дела. Вероятно, ГПУ смутила в записи допроса фраза: "Я вышла за дверь его комнаты..." Выходит, поэт на какое-то время оставался один, а это могло породить всевозможные толки. "Опасения гэпэушников были не напрасны,- развивает догадку В. Скорятин,ибо вопрос, где находилась Полонская в момент выстрела, вызвал немало кривотолков. Ю. Олеша писал в Берлин В.Мейерхольду 30 апреля 1930 года: "...Она выбежала с криком "Спасите", и раздался выстрел..." А сестра поэта Людмила Владимировна считала, что Полонская не только "вышла за дверь его комнаты", а уже "сбегала с лестницы". В своей тетрадке она записала: "Когда сбегала с лестницы П. (Полонская) и раздался выстрел, то тут же сразу оказались Агран. (Агранов), Третьяк. (Третьяков), Кольцов. Они вошли и никого не пускали в комнату". Материалы дела так и не дали ответа на вопрос: успела ли Полонская выбежать из комнаты Маяковского или из квартиры, или же выстрел произошел при ней? Не дали, потому что, видимо, такой ответ просто был не нужен. Вся поспешность и незавершенность, считает Скорятин, объясняется тем, что Сырцов явно "гнал" дело, и уже 19 апреля он закрывает его, вынося постановление, где единственный раз упоминается предсмертное письмо-"записка". В прокуратуре в дело добавляется еще один документ: "Расписка. Мною получены от П. М. О. пр-ра т. Герчиковой обнаруженные в комнате Владимира Владимировича Маяковского деньги в сумме 2113 руб. 82 коп. и 2 золотых кольца. Две тысячи сто тринадцать рублей 82 к. и 2 зол. кольца получила. Л.Брик. 21,4.30". "Лиля Юрьевна,- комментирует В. Скорятин,- не состоявшая (при живом-то муже!) ни в каких официальных родственных отношениях с Маяковским, ни с того ни с сего получает деньги и вещи, найденные в его комнате, а затем и все его наследство - и в материальных ценностях, и в бесценных архивах, являющихся, по существу, народным достоянием. Особый цинизм этой ситуации вот в чем. В письме сестры поэта Ольги Владимировны, отправленном родственникам несколько дней спустя после трагедии, сказано: "12-го я с ним говорила по телефону... Володя мне наказал прийти к нему в понедельник 14-го, и, уходя из дома утром, я сказала, что со службы зайду к Володе. Этот разговор 12-го числа был последний". Ясно же, что "Володя" приготовил конверт для сестры с пятьюдесятью рублями как обычную, заурядную помощь семье. И вот это-то пособие выдается в материалах дела чуть ли не за окончательный, предсмертный будто бы расчет поэта со своими близкими! Не говорю уже о том, что этот факт лучше всего свидетельствует: у поэта и мысли не было уйти из жизни по своей воли". Добавим к словам В. Скорятина, что все поведение Л. Брик как нельзя лучше свидетельствует о многочисленных направлениях личной заинтересованности Л. Брик и ее мужа в этом деле, о ее обширных связях с чекистскими кругами, сложившимися у нее благодаря работе мужа в ЧК еще с 1920 года (сначала в спекулятивном отделе, а потом "уполномоченным 7-го отделения секретного отдела"). Как обнаружил Скорятин, и сама Лиля была агентом этого жуткого ведомства. Номер ее чекистского удостоверения - 15073, а Осипа Брика 25541. Понятно, какая организация помогла Брикам срочно уехать в феврале 1930 года из Москвы, чтобы оставить поэта в одиночестве, В связи с этим рассуждением Скорятина становится понятно, зачем Лиля Брик организует в 1935 году передачу своего письма через Агранова Сталину. Сталинская резолюция ("Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи") должна была заставить советских издателей выпускать сочинения Маяковского огромными тиражами, в чем непосредственно, как наследница, была заинтересована Лиля Брик. После сказанного Скорятиным напрашивается естественный вывод: Л. и О. Брики не могли не знать, что Маяковский в скором времени будет убит. Все их поведение это доказывает. И последнее. В папке уголовного дела вместо "маузера 312045", упомянутого в милицейском протоколе, Скорятин обнаружил... браунинг 268979. Читатель, конечно же, обратил внимание на то, сколько недоумений, нарушений, вопросов вызвало это дело о таком простом и обыкновенном самоубийстве "по личным мотивам", окруженное тем не менее строжайшей секретностью. Но все вопросы и проблемы исчезают или объясняются, если считать, что поэт был убит. Такой вывод делает и Скорятин. И тогда остается уже действительно последний вопрос: зачем это было сделано и кем? Скорятин допускает, что до конца жизни "поэт был верен романтическим идеалам революции. Но все чаще в его "партийные книжки" врывались ноты трагического разочарования, и все натужней он воспевал реальность. Зато крепло сатирическое обличение "дряни". В ходе набирающего силу ликования по поводу успехов голос поэта начинал звучать опасным диссонансом. Появились и грозные предупреждающие сигналы: ошельмованы спектакли по пьесам "Клоп" и "Баня", снят портрет из журнала, все озлобленней травля в печати". Размышляя над тем, как быстро сужался круг чекистов вокруг поэта в последний месяц, Скорятин считает это не случайным. (К нему на квартиру сразу после отъезда Бриков переезжает Л.Эльберт, работавший еще в 1921 году в ВЧК зам. нач. инф. отдела и особоуполномоченным иностранного отдела, занимавшегося шпионажем и международным терроризмом, зачастила семья чекистов Воловичей, и, наконец, заходил Я. Агранов, о котором Роман Гуль пишет: "При Дзержинском состоял, а у Сталина дошел до высших чекистских постов кровавейший следователь ВЧК Яков (Янкель) Агранов... ставший палачом русской интеллигенции. Он... уничтожил цвет русской науки и общественности... Это же кровавое ничтожество является фактическим убийцей замечательного русского поэта Н. С. Гумилева...") Маяковский, видно, не понимал, "с каким всепожирающим огнем он играет", соприкасаясь с какими-то тайнами ГПУ. И потому для выводов об убийстве поэта есть самые серьезные основания. Анализ последних дней поэта говорит о том, что убийство готовилось под руководством ГПУ 12 апреля, но по каким-то причинам сорвалось. (Блестящая догадка Скорятина, объясняющая, почему на якобы предсмертном письме поэта стоит эта дата.) Наплыв сотрудников ГПУ 14 апреля (из секретного отдела, контрразведки и оперода, занимавшею гося арестами, обысками, провокациями, терактами), считает Скорятин, с одной стороны, бросает тень на репутацию пролетарского поэта, вынуждая нас сегодня подозревать его не только в творческом сотрудничестве с режимом, а с другой - может стать свидетельством недоверия властей к поэту. Скорятин установил, что в день гибели Маяковского активность сотрудников ГПУ была явно выше, чем в другие дни. Видимо, давно обнаружив слежку, поэт и был от этого постоянно расстроен. Из показаний В. Полонской следует, что, когда она выбежала на улицу после выстрела, к ней подошел "мужчина, спросил мой адрес". То же самое произошло и с книгоношей, протокол допроса которого хранился десятилетиями в глубочайшем секрете. А книгоноша Локтев оказался в квартире, наверно, всего лишь за несколько минут до выстрела, потому что он случайно видел, как "Маяковский стоял перед ней (Полонской) на коленях...". Из протокола же осмотра тела поэта явствует, что выстрел был произведен сверху вниз (поскольку пуля вошла около сердца, а прощупывалась около последних ребер внизу спины) "и похоже,- делает вывод Скорятин,- в тот момент, когда Маяковский стоял на коленях". Это последнее, к чему он пришел в расследовании. Скорятин не нашел, кто убийца. Но своим исследованием он доказал, что советского официального мифа о самоубийстве поэта Маяковского больше не существует, что тайна этого трагического события им раскрыта - поэт Маяковский был убит. Имя убийцы неизвестно. Зато нам известно, кому это было выгодно, кто был в этом заинтересован, кому не нравились его пьесы, желание написать поэму "Плохо" и многое из того, что уже родилось внутри него и только искало выхода. Отсюда его желание освободиться от ига Бриков, ставших ему давно духовно чуждыми людьми, порвать с чекистским окружением, желание говорить "во весь голос" то, что рождалось в его сердце. Не случайно в один из приездов в Париж он с поразительной откровенностью говорит К. Анненкову, "что коммунизм, идеи коммунизма, его идеал, это - одна вещь, в то время как "коммунистическая партия", очень мощно организованная... и руководимая людьми, которые пользуются всеми выгодами "полноты власти" и "свободы действия", это - совсем другая вещь". Не случайно колеблется его вера. Поздно вечером 13 апреля 1930 года "...у него вырвалось восклицание: "О Господи!". Полонская сказала: "Невероятно! Мир перевернулся. Маяковский призывает Господа. Вы разве верующий?" А он ответил: "Ах, я сам ничего не понимаю теперь... во что я верю!" Если бы Маяковский захотел приспособиться, он бы написал поэму "Иосиф Виссарионович Сталин". Поэт на это не пошел, хотя ему наверняка настойчиво подсказывали. Но те главные ошибки, которые он сделал в жизни и в поэзии (вставая художественным словом на сторону тех, кого надо было этого слова лишить), они были искренние. И как всякий человек, который искренне ошибается, тот и очень медленно прозревает. Но когда уж он проэреет, в нем родятся такая стальная воля, такая колоссальная мощь, дающиеся ему самой правдой его жизни, то с этим человеком уже не совладать. Он пойдет на все и сделает то, что надо сделать. И такой Маяковский рождался.