Нормандия - Неман - Мартина Моно

— Выслушайте меня хорошенько, Бенуа. Если вы попадетесь, вам обеспечено пять лет тюрьмы. Если затея удастся, вы дезертир. С дисциплиной в сделку не вступают. Она слепа, и это хорошо, что она слепа. Я предупреждаю: если мне станет известно, что вы слушаете лондонское радио или мечтаете о бессмысленных экспедициях, я посажу вас под арест.

Снова воцарилось молчание. И опять его нарушил Бенуа.

— Слушаюсь, господин капитан, — произнес он.

Флавье вышел, не обернувшись.

Юный Дюпон хотел бы, чтобы на его лице было написано горячее усердие солдата, занятого сортировкой досье. Но это ему плохо удавалось. В его движениях чувствовалась скованность провинившегося мальчишки. И капитану Флавье, на беду Дюпона вышедшему из кабинета чересчур стремительно, он тоже показался мальчишкой, которого застали подслушивающим у дверей, только у этого мальчишки была двухдневная щетина.

— Что вы здесь делаете? — спросил Флавье.

— Раскладываю… — ответил Дюпон, широким жестом показывая на стоящие у дверей шкафы, заполненные досье.

— Что вы раскладываете?

— Я сортирую досье, господин капитан.

— Занятно, произнес Флавье. — Просто замечательно, чтЪ вы делаете это так тихо, да еще в час завтрака.

— Я хотел закончить, — добродетельно пробормотал Дюпон.

Флавье задержал на нем строгий взгляд. Затем слегка пожал плечами.

— Я ценю ваше усердие, но было бы неплохо, если б, оно побуждало вас время от времени бриться.

Едва он вышел, Дюпон кинулся» в кабинет, где одевался Бенуа.

— Что там еще? — бросил тот раздраженно.

Но, чтобы обескуражить Дюпона, нужно было больше строгости.

— Я все слышал, — сказал Дюпон, — я все слышал…

У него от радости заплетался язык.

Бенуа молча смотрел на него.

— Я с тобой… я тоже… Это перемирие 2идит у меня в печенках. А когда я услышал, что ты…

Внезапно Бенуа улыбнулся. Он был из тех, кого улыбка сразу преображает. Даже мимолетная улыбка. Он вынул из кармана пачку сигарет и протянул Дюро-п у. Тот тоже улыбнулся. Они неторопливо закурили.

— Повиноваться, — сказал Дюпон, — для- них наслаждение. Сделать выбор — это уже иное дело.

— Я попытаюсь… — сказал вдруг Бенуа.

И объяснил подскочившему он неожиданности Дюпону:

— Да, завтра, с Леметром. На аэродроме один «гоэланд» считается неисправным… Мотор…… Я могу все устроить…… [1] сломать себе шею. Затем может не хватить горючего, и тогда — в волны… И, наконец, риск оказаться мишенью для английской зенитной артиллерии… Понимаешь?

— Я ценю ваше усердие, ответил Дюпон тоном Флавье.

И он захохотал, восхищенно захохотал счастливым смехом.

Их отлет запомнился им на всю жизнь. В самых драматических обстоятельствах всегда бывает элемент комизма. Здесь комической фигурой был часовой. Он, бедняга, скучал жесточайшим образом. Если бы ему не был чужд философский образ мыслей, он, пожалуй, поразмышлял бы о небытии. Но он удовлетворялся безропотным ожиданием желанной смены.

Примостившись на крыле «гоэланда», Леметр трудился не покладая рук. Часовой таращил на него пустые глаза.

— Я как будто понял, в чем дело, — сказал Леметр. — В бензофильтр попала вода.

— Я в этом не разбираюсь, — отозвался часовой. И добавил более уверенно — И вообще мне наплевать…

— Нужно попробовать провернуть мотор, продолжал Леметр.

— Зачем? — спросил часовой. — Какая тебе разница, провернется он или нет?

— Служба, старина! — многозначительно произнес Леметр. — Побереги руки!

— Мне наплевать, — бросил часовой (видно, он не боялся повториться!) и потащился от самолета к ангару.

Леметр на секунду почувствовал жалость к бедняге. Ему, несймненно, придется размяться. Но, в конце концов, тем хуже для этих призраков.

Он влез в кабину, уселся перед щитком, вырулил на чйшлетную полосу, затем дал газ, разворачивая самолет…… [2] Около ангаров что-то происходило. Какой…… [3] по плечу часового, блаженно созерцавшего маневр Леметра, и с криком бросился к самолету, размахивая руками, как регулировщик перед за бившими перекресток машинами. Леметр потянул ручку управления на себя — либо он вырвется, либо все пропало! Сержант еще немного поработал ногами, прокричал свои последние проклятия, заглушенные шумом мотора, и отбежал, чтобы не быть сбитым плоскостью самолета.

В конце взлетной полосы «гоэланд» на бреющем полете пронесся над ремонтной летучкой, катившейся ему навстречу. Леметр успел заметить перекошенные лица и грозящие ему кулаки — и больше ничего. Ничего, кроме удаляющейся земли, встречающего неба и надвигающегося моря.

Тогда, только тогда он обернулся. Спрятавшийся в хвосте самолета Дюпон поглаживал свой свежевыбритый подбородок. А Бенуа смеялся:

— Для начала неплохо!

На земле сержант и ремонтники с летучки смотрели, как, сверкая на солнце, удаляется на север маленькая стальная молния.

— Надо доложить капитану Флавье, — сказал сер-ж, шт.

И в предвкушении этого многообещающего разговора он глубоко вздохнул.

Капитан Флавье уже был в курсе дела. Он не знал имен улетевших, но знал, что им удалось поднять в. воздух один из «гоэландов» его базы. Еще до рапорта сержанта ему доложили об Этом зенитчики. Он слышал выстрелы, видел облачка разрывов вокруг самолета, который на полном газу уходил на север. И он понял. Он не сказал об этом никому. Так никогда ничего никому и не сказал.

Шардон и Вильмон также знали о происшедшем: Им все объяснили те же небольшие облачка, то же сверкание стали на фоне безукоризненно голубого. Они молчали — к чему слова? Мозг каждого сверлила одна и та же мысль: «Им удалось!» Но кто они? Этого никто не знал. Друзья, братья, товарищи. Возможно, знакомые, может быть, и нет. Это не имело значения. Они улетели на неисправном самолете, почти без горючего, чтобы завоевать право не валяться на солнечном пляже в то время, когда мир охвачен войной. Мятежное племя, они отказались от оазиса. Безоружные воины, они требовали оружия. Осторожные люди, они искали опасности. Авантюра, которая вела их над Средиземным морем к орудиям Гибралтара, имела точный смысл. Она сливалась с тем великим пульсом войны, который управлял совестью людей. Этот маленький самолет, затерявшийся где-то между Африкой и Европой, по-своему присоединялся к тем эскадрильям. Которые из Лондона, из Москвы или с берегов Америки громили фашизм.

Шардон и Вильмон, по-прежнему привязанные к африканскому берегу, поджидали Ле Гана. Но Ле Ган не приходил. Шардон нервничал.

— Господи, что же он медлит! Что он тянет!.. Послушай, тут что-то неладно… Не случилось ли…

Да, — сказал Вильмон изменившимся голосом, — мне кажется, с ним действительно что-то случилось.

В нескольких метрах от них шел Ле Ган. Лицо его было бесстрастно. — он не выдал друзей ни словом, ни жестом. Его сопровождали двое жандармов. Щардон всегда понимал, что это возможно, что “такое бывает. Но он никогда не думал, что это случится с ними. Жандармы и их пленник были уже далеко, а он все еще не мог взять себя в руки.

— Что будем делать? — спросил он наконец.

— Начнем сначала, — ответил Вильмон.

II

Тегеранский аэродром зажат в кольце гор. Смотря по времени дня, они то розовые, то фиолетовые, то голубые. Тегеран — сердце Ирана. За стенами слышится журчанье воды. Узкие смешные улочки, точно клешни Краба, впиваются в городские артерии. Тегеран — это город-краб. Ты делаешь шаг вперед, а он словно пятится назад. Никогда сразу не сообразишь, в какой зщже ты очутился: будущее и прошлое смешиваются здесь настолько неуловимо, что о настоящем просто забываешь.

В конце 1942 года Тегеран был пунктом сбора эскадрильи…

Из тех, кто решил «начать сначала», некоторым удалось вырваться с африканского берега. Здесь, в этой граничащей со сражающимся Советским Союзом нейтральной стране они ждали решения своей судьбы. Это ожидание подчас б» ло даже приятным. Отважные молодые люди, которые готовились идти на смерть, пользовались большим успехом. Разумеется, у женщин. А также у менее молодых мужчин, решивших ни в коем случае не рисковать жизнью.

Во французской колонии Тегерана танцевали и в этот вечер. Вилла хозяина была чудесна: сад, террасы— все, что необходимо для современной тысячи и одной ночи, — и в придачу шезлонги у самой глади моря. Гости танцевали, пили, флиртовали — война была где-то на другой планете. И ощущение потерянности было здесь совсем иным, чем там, на алжирском пляже. Здесь были женщины, много женщин. Большей частью красивые, но — Вильмон не мог сказать почему — они вызывали у него мысль о насекомых. Миниатюрные, затянутые в талии, шуршащие платьями, эфемерные, готовые на любую вольность. «К счастью, — размышлял он с некоторым удовлетворением, — летчики не певчие из церковного хора! Даже очень юный Перье, который не вылезает из шезлонга!» Элегантный Буасси, тоже маркиз, рассказывал одной вешавшейся ему на шею даме (настоящий вьюнок — я обовью тебя, и ты сдашься!), как по пути из Лондона в Гибралтар он допустил пустячную ошибку в ориентировке и угодил к франкистам, А итог? Три месяца тюрьмы.