Охотник - Владимир Сотников

— В тазике? — повторила она стопудовую шутку. — Ладно, только немного. Начальник следит. И так уже приходится пробы промывать бензином.

Она говорила уже из-за занавески, отделяющей ее топчан, слышалось бульканье невесомой жидкости. Откуда-то из прошлой жизни прилетела мысль, что я мог бы сейчас обнять ее через занавеску, и она бы ойкнула, уронила бы склянку… Майя вышла, словно натолкнулась на мой взгляд:

— Что ты так смотришь?

— На звук определяю, сколько.

— Четыре бульки, как говорят работяги. Даю только потому что видела, как ты из бани в море окунаешься. Для растирания.

Я поспешил выйти, пробормотав спасибо и совсем забыв о том, что темную бутылочку надо спрятать в карман еще в вагончике.

Баня в лагере была шикарной. Строили ее настоящие знатоки банного дела. Просторная, с печкой, в которую можно подбрасывать поленья, как в паровозную топку, с парилкой, где высилась до потолка груда камней. С одной стороны к бане подступало ледяное море, с другой — ручей. Кто-нибудь из работяг, закончив пораньше работу, а то и с самого утра в субботу, накачивал насосом воду из ручья, растапливал печку, и через два часа начинался чистый праздник, продолжавшийся и ночь, и все воскресенье. Народу в лагере было десятка три, и расслабиться, отогреться, не спешить отдохнуть — любили все.

Вода быстро нагрелась, в бане стало жарко. Никто больше не подходил — лагерь словно вымер. Наверное, все ушли проверять сети. Я разделся, выстирал всю одежду, кроме бушлата, и развесил ее в парилке. Жар там был сухой, и одежда сохла в считаные минуты. Однажды пожилой буровик, застав меня за этим занятием, сказал: “Это парилка, а не вошебойня”. Я собрал невысохшую одежду, но он остановил меня — доведи, мол, дело до конца.

Сейчас я был один. Растянулся на горячем полке и смотрел, как от одежды струится и сразу гаснет видимый пар. Как удобна эта жизнь, кажущаяся с большой земли временной, пережидаемой, — думал я, — каждое удобство, каждую жизненную необходимость создаешь сам, не успевая оглядываться, и прошедшие минуты гаснут, как этот пар, не допуская глупых мыслей. Время идет настречу, и впереди — легкость каждого будущего мгновения.

Стукнула дверь предбанника. Через минуту в парилку вошел Константин. Я сел на полке, освобождая место.

— А я думал, ты к зимовью пойдешь. Я там сеть выбирал.

— Ты же сказал — плохое место.

Он хмыкнул:

— Все относительно. Рыба же хорошо идет. — Он кивнул на дверь. — Там у тебя из бушлата пузырек чуть не вывалился. А для тебя старались, наливали.

— Почему для меня? И для тебя тоже. Я Майе сказал, что с тобой хочу выпить. Потому и дала.

Константин зевал — зевок застрял у него в горле.

— Выпить-то я выпью — после бани. А что ты ей еще про меня сказал?

— Что едем с тобой на охоту и хорошо бы после баньки посидеть, выпить, поговорить.

— И она согласилась ехать?

Тут уж я удивился:

— Кто? Майя?

Он повел головой:

— Вот девка! Неужели опять капризничать будет? Понимаешь, я ее уже месяц на охоту зову. А она боится. Потом начала намекать — если б еще кто-то, и тебя назвала. Я и подумал — почему бы и нет? Значит, завтра и поедем. Если она не передумает.

— А без нее? — не удержался я от вопроса.

— А, и без нее, — махнул Константин рукой.

Жар становился все нестерпимее. Я почему-то вспомнил фразу “мороз крепчал” и понял, что мы с Константином начнем соперничать, как любые два мужика, засевшие в парилке. Вынося высохшую одежду, я глотнул холодного воздуха и опять вернулся в пекло. Когда уже потрескивали волосы, я решил, что сдаться мне будет совсем не обидно.

— Все, к черту, — я рванул к спасительному морю.

Как я ни был раскален, вода оглушила холодом. Обратно я шел медленно. Константин плескался в ручье.

— Здесь вода мягче, — улыбался он.

Мы еще на минуту зашли в парилку, согрелись.

— Ну что, по глоточку, пока никого нет? — предложил он.

Разбавив спирт в ковшике, Константин протянул его мне:

— Ну давай, за охоту.

— На кого?

— На оленей, — ответил он спокойно.

Вместе с обжигающей жидкостью я проглотил обратно и свой намек: мне казалось, что я довольно прозрачно ввернул про охоту на Майю. Обида засела во мне. Ну хорошо, раз ты такой неразговорчивый, — думал я про Константина, — раз не успел вовремя сказать, для чего зовешь меня на охоту, то почему сейчас так спокойно разъяснил мою роль живца?

— За удачную охоту, — я протянул ковшик Константину.

— Нет, второй тост — за баб. За женщин. — Он дунул в ковшик и сделал большой глоток.

Издевается, подумал я, он решил, что я имею виды на Майю и хочет просто унизить. Отказаться? Улыбнуться, сказать — спасибо, Костя, не хочу я для тебя девушку из дома вызывать. Он заторопится — что ты, что ты, и начнет объяснять все сначала?

Я взял ковшик.

— Ладно. За женщин. Только Майя совсем не в моем вкусе.

— Ну и что? Дело не в этом.

Я выпил и никак не мог спросить: а в чем дело? Потому что знал ответ Константина. При чем тут вкус? Глупое слово для ленивых. Ты, ты должен нравиться. Не надо выбирать по вкусу, пусть тебя выбирают. Все вместе и каждая в отдельности.

Внутри стало тепло — совсем не так, как от парилки. Я захмелел — пили большими глотками, а в ковшике оставалось еще много. Постаралась Майя. Хмель гасил мою обиду, и я вдруг потихоньку начал ощущать что-то вроде великодушия.

— Вот ты говоришь — липнут. — Я забыл, что сейчас этого Константин не говорил. — Потому что тебе надо — раз и готово. Не привык возиться. А ты попробуй понять, что ей нравится, притворись, завоюй.

Наверное, я попал в больное место. Константин хлебнул из ковшика, задохнулся, поводил им вокруг себя, будто собираясь выплеснуть, но поставил на скамейку.

— Тебе нравится, ты и воюй. По своему вкусу. А это не для меня, студент.

Я усмехнулся и понял: так вот как, наверное, называют меня в лагере за глаза. Студент — хотя мое студенчество было в сравнительно далеком прошлом.

— Я не студент, а промывальщик четвертого разряда. Ты — вездеходчик, я — промывальщик. И вместе мы делаем общее дело. — Мне казалось, что я пошутил.

— Странный ты тип. Вроде похож на тех, кого я недолюбливаю. И — не похож. Не злись. Давай допьем. А если не хочешь ехать, не едь. Или Майку брать не будем. Вдвоем поохотимся.

— Да нет. Поехали. Все скопом. — Я разудало махнул рукой, и мы пошли мыться.

Я тихонько затянул: он сказал, пое-ехали… Константин молча улыбался.

В предбаннике раздевался начальник партии, потягивал носом воздух:

— Пили.

В лагере формально существовал сухой закон, означавший, что выпивать все должны тайком.

Константин искренне удивился:

— До бани? Вот сейчас бы — самый раз! Михалыч, я завтра на охоту еду. Выходной. Но если сразу не повезет, я задержусь до первой удачи, ладно?

— А ночевать где будешь?

— На старой буровой, там вагончик с печкой мы оставили. Вот его беру, — Константин кивнул на меня, — и Майку. Посмотреть хотят.

— А промывать кто будет?

— Я все промыл, а следующие пробы буровики только к вечеру в понедельник привезут, — сказал я.

— Да тут и буровики не нужны — бери лопатой на берегу пробы и промывай. Ладно, езжайте. Осторожно с оружием. И с Майей поаккуратней, без всяких там… — Последние слова своего краткого инструктажа начальник проговорил уже из бани.

По дороге мы зашли к Майе.

— Не хватило, да? Больше не дам. — Она была готова к уговорам.

— Да нет, ты лучше с собой возьми. Поедем же завтра на охоту, — сказал Константин, и я заметил, как хитро он произнес последнюю фразу: то ли спрашивая, то ли утверждая.

Он смотрел на Майю, она — на меня.

— На охоту завтра поедем, — весело перетасовал я слова и даже чуть-чуть продирижировал рукой.

Майя улыбнулась.

— Когда?

— В шесть. Оденься потеплее, — сказал Константин.

— В шесть, — повторил и я, — в шесть часов после войны. И соли, Майя, не забудь, соли, крупинками.

Я вышел. Пусть поговорят, подумал я, пусть. Наверное, и там, на старой буровой, подамся куда-нибудь в тундру, оставлю их наедине. А сам буду цветочки собирать. Чушь собачья.

Константин догнал меня.

— Про какую соль ты плел?

— Про каменную. Да это я так спьяну шучу. А чего ты вылетел? Остался бы — подобрать одежду для охоты.

Константин словно не слышал последних слов.

— Спьяну. Сколько там выпили. Как-то ты заводишься непонятно. С полоборота. Все нормально, а ты в каждом слове подвох ищешь. Говорю — едем на охоту, а ты — да, на охоту, на кого? И так говоришь, как будто я тебе должен. — Константин выругался, впрочем, беззлобно, словно злился не на меня, а на себя самого.

— Ладно, — я протянул руку для прощания. В лагере никто ни с кем ни здоровался, ни, тем более, не прощался — за руку.

Я всегда перед сном думаю. Однажды во время бессонницы произнес я вслух эту фразу, и она мне назойливо запомнилась. И каждый вечер я повторял ее про себя, словно перекидывал временной мостик и ко вчерашнему дню, и к позавчерашнему, и ко всем прошедшим.