По велению души - Петр Мохирев

Передние нарты остановились. Ванька стоял на тропе и, глядя в лес, тряс над головой кулаком.

– Ну, я вам покажу, вот только выпрошу у дядьки Василия ружьё, я вас найду, вот тогда узнаете, как нам дорогу переходить, мы ещё повстречаемся!

Феврусья тяжело разогнулась, её воспоминания сразу ушли куда-то так же неожиданно, как и появились.

– Что там у вас?

– Да сохачи прошли через дорогу, целое стадо, и прошли-то совсем недавно, наверное сегодня утром.

– Так что ж теперь, прошли, да прошли, сохатые нам не помеха, нам дальше идти нужно. Тут снова захныкала Ирка.

– Мама, у меня ноги совсем не идут, мне на них наступать больно.

– Потерпи доченька моя, сегодня нам ещё дойти нужно до охотничьей избушки, там и переночуем, а завтра уже к вечеру мы должны прийти к дядьке Василию в Суханово, вот там и отдохнём пару дней, твои ножки тоже отдохнут, наберутся силы.

– Мама, они у меня уже сейчас идти не хотят.

За неделю пути ночевали не только в охотничьих избушках, прошли деревни Безводный и Соломенниково, благо, что люди не отказывали, если негде было ночевать, то устраивались в бане, подтапливали печку и укладывались, где придётся. Сердобольные бабки, глядя на голодную большую семью, идущую очевидно в поисках лучшей доли на этой грешной земле, ещё и совали горбушку хлеба в дорогу и тихонько крестили их в след. В нартах было всё, что осталось от их хозяйства. При уходе из колхоза, новый его председатель Гущин, сильно отговаривал Феврусью от поспешных решений.

– Ну куда ты уходишь, ведь шесть ртов у тебя, как их прокормишь, и чем? Ещё год, два и мы окрепнем, война-то только два года как закончилась, мужики домой возвращаются, сейчас по всей России хозяйства подниматься будут. Две девки старшие у тебя здесь работают, мужика твоего Харлампия мы никогда не забудем, оставайся, не дадим с голоду помереть, сама работать будешь, сыновья уже подрастают, добрыми работниками станут, а ты их уводишь из колхоза. Сейчас главное до лета дотянуть, картошки мороженой вон ещё целая яма, бери хоть мешок, хоть два.

– Да поймите Вы, не могу я здесь больше оставаться. Здесь всё сделано его руками, абсолютно всё напоминает о нём, я так не могу больше, я дни и ночи плачу, всё его вспоминаю.

– Пойми Феврусья, не вернёшь его, похоронка пришла, живые свидетели есть, что ж теперь делать, не одна ты такая горемыка, тысячи женщин по всей стране потеряли своих мужей и остались вдовами, тяжело всем, не только тебе, кто выжил в этой войне, тому о жизни надо думать, детей поднимать, смирись с судьбой, тебе ради детей жить надо, вон младшему-то всего три года. А ты собралась с ними по тайге куда-то тащиться. Какая деревня там, где это, чем живут?

– Деревня Подбель, где-то недалеко от Енисея, рядом с посёлком Ворогово, я в тех местах и не бывала. А живут там своим трудом.

– Да не прожить тебе сейчас без колхоза своим трудом, едоков много, а рабочих рук слишком мало.

– На всё воля Божья.

Дал председатель с собой ячменя не много, да два мешка мороженой картошки. Больше и дать-то нечего было, уж сильно голодно было в Сушняках. Люди умирали целыми семьями и дома стояли с заколоченными окнами, как памятник тем суровым испытаниям, выпавших на людей в военные и послевоенные годы.

Никак не могла Феврусья Александровна смириться с потерей мужа. Не верила, или не хотела верить, что он погиб, некоторые годами воевали и остались живы, а он только ушёл и сразу же погиб в первом бою. Она с молодых лет любила его, неугомонного весельчака. Никогда он не обременял себя заботами о богатстве, наверно оттого, что сам был из бедной семьи и богатства никогда не видел, любил идти по жизни весело и беззаботно. Любил с девками погулять, иногда и дома не ночевал, только Феврусья не обращала на это никакого внимания, некогда было, всё время уходило на ребятишек и домашние дела. Да и любила она его и тянулась к нему, может потому, что сама по жизни была очень скромной, стеснительной, тихой и незаметной.

При воспоминании о муже снова покатились слёзы из глаз, ладно хоть ребятишки не видят, все заняты своим делом, все идут и толкают нарты, а ей не привыкать молча глотать свои слёзы. Ведь как она его просила тогда и уговаривала.

– Не уходи Харлампий, у тебя же бронь есть, ты же семь лет здесь работаешь председателем колхоза, ты не молодой, тебе сорок один год уже, ну зачем тебе эта война?

– Так ведь все мужики на войне побывают, а я нет. Война-то вот-вот закончится, наши уже в Германию вошли, мужики, кто живые остались, придут домой, я как им в глаза смотреть буду, да и они меня тыловой крысой называть будут.

– А о нас ты подумал? Мы с тобой вдвоём еле-еле концы с концами сводим, чтобы ребятишек прокормить, а как же я одна с ними останусь?

– Да я же ведь ненадолго, посмотри, уже сорок пятый год начался, война заканчивается, мне бы только чуть-чуть успеть повоевать, а там и по домам можно. Все мужики скоро вернутся и оживёт тогда наш колхоз.

Так и не уговорила его Феврусья, ушёл Харлампий добровольцем. В военкомате посмотрели документы и, увидев штамп о прохождении в молодые годы начальной военной подготовки, тут же зачислили его в стрелковую роту и отправили на фронт. Когда в семью пришла похоронка, Феврусья подумала, что наверное произошла чудовищная ошибка, он же недавно только уехал, а война закончилась уже, штабисты что-то видать напутали и сделала запрос в воинскую часть по её номеру, указанному в похоронке. Через некоторое время пришло подтверждение, что в бою под Берлином геройски погиб рядовой Стариков Харлампий Савельевич и даже было указано место нахождения братской могилы, в которой он похоронен. Вот тут-то и поняла Феврусья, что потеряла она своего мужа навсегда и зашлась слезами, пришлось ей разделить долю тысяч солдатских вдов, разбросанных по всей России, потерявших своих мужей на фронте.

Как-то вечером зашёл к ней в гости только что вернувшийся фронтовик Сметанин из соседнего села. Оказывается, он в одной части с Харлампием был, тот прибыл в часть с пополнением в конце апреля, когда их часть вела штурмовые бои на окраине Берлина. Как водится в таких случаях, сразу стали искать земляков в пополнении, и встретился Сметанин с Харлампием, оказывается, он его ещё до войны знал, как председателя колхоза. Назавтра же и в бой пошли, наши командиры сильно торопились, всем хотелось войну побыстрее закончить. Шли рядом, точнее сказать не шли, а бежали, держа наперевес автоматы и стреляя короткими очередями. Иногда падали и прятались за обломки зданий, кучи кирпича и арматуры. Они стреляли и в них стреляли, немцы не жалея ни себя, ни противника, отчаянно цеплялись за каждый дом, за каждое укрытие. Сметанин и не заметил, как отстал его земляк, а после боя отпросился у командира взвода и пошёл его искать. Ему сказали в похоронной команде, что в братской могиле уже его земляк, пулевое ранение в грудь было смертельным, вот так и закончил войну Харлампий тридцатого апреля 1945 года. Из семи человек, ушедших на фронт из Сушняков, вернулось только трое.

И не стало больше спокойной жизни у Феврусьи – работа, слёзы, моленья. Молилась она всю жизнь, с самого детства – Харлампий не запрещал, посторонние не знали. А здесь ещё письма от старшей сестры Агафьи – «Бог наказывает нас за наши грехи, себя и детей своих пожалей, бегите от безбожников, бегите из колхоза, души спасайте». Вот и собрала она, что осталось от хозяйства, погрузила всё вместе с мороженой картошкой и в путь-дорогу, в такую дальнюю и труднодоступную Подбель.

К избушке подошли уже, когда совсем стемнело. Ирка так занеможила, что практически не могла сама идти, её посадили поверх вещей, рядом с Машкой, так и довезли на нарте до самой избушки. Здесь тоже не надо было никого подгонять, каждый знал своё дело, сидеть было некогда. Ванька с Юркой достали из нарты большую двуручную поперечную пилу, свалили не очень толстую сушину, и, глубоко вязнув в снегу, отпилили с десяток чураков. Феврусья затопила печку, поставила вариться картошку, натолкала полный котелок снега и поставила рядом с картошкой, знала, что после такой тяжёлой дороги, вечером все будут много пить. Евдокия возилась с малышами – как только растопилась печка, она всех стала раздевать и развешивать одежду на просушку возле печки. Ирка всё хныкала, жалуясь на свои больные ножки, вторя ей, расплакался и Сашка. Иван протиснулся в избушку, поставил в угол пилу и огляделся. Он был старшим мужчиной в этом большом семействе и чувствовал, что и ответственности на него возлагается больше, чем на остальных.

– Ну, что расхныкались, добрались до зимовья и хорошо, радоваться надо, что в тепле ночевать будем, завтра ещё один переход и в Суханово будем, у дядьки Василия отдохнём не много.

Мать поделилась тревогой.

– Не знаю, как ноги у Ирки отойдут от такой нагрузки. Не дай Бог, не сможет дальше идти, мы её не увезём, итак идём на пределе.