Наследие - Владимир Георгиевич Сорокин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Осиное гнездо! — заключил довольный Лю.
— Куда её? — спросил Гузь.
— За правду — свобода.
— Побегай от волков, пухлая!
Открылся квадрат с заснеженным железнодорожным полотном, уходящим в зимний невысокий лес. Женщину толкнули в проём, но белый, красивый, гладкокожий зад её застрял. Он оказался больше квадратной двери.
— Нефритовая жопа! — усмехнулся Лю.
— Марадона! — скомандовал есаул.
Удар. Полное белое тело закувыркалось на рельсах.
Следующим вытянули старика-алтайца.
— Где твой сын, полковник ВДВ, дезертир и предатель?
Старик бормотал непонятное.
— Где он прячется?
Старый тряс головой по-козлиному и что-то блеял. На дыбе он тут же потерял сознание.
— Вколите ему йоку женчан! — приказал Лю.
Вкололи весёлую правду. С вывернутыми, порванными плечами, худой как жердь старикан вдруг вскочил и расхохотался.
— Сел медведь-медведь на лося-лося, да и поехал к волку-волку на свадебку-свадебку, чтобы от пуза-пуза натрескаться барсучьего сала-сала-сала, — заговорил он громко, нараспев по-алтайски. — А умный волк-волк сальце-то припрятал в тайном местечке-местечке, в дупле-дупле у совы-совы, сова-сова сидит-сидит, на всех глядит-глядит, улетать не хочет-хочет!
— Что мешает сове улететь? — спросил Лю.
— Яйцо-яйцо! — расхохотался дед.
— Ченсе ку[7], — расшифровал Лю и тут же скинул своим инфу.
Деда рассекли.
Крюк в раколовке зацепил длинноволосого парня.
— Я сам пойду, не надо, — спокойно произнёс он.
Вылез из клетки, встал перед дознавателями.
— Ты поэт-вредитель, — глянул Гузь его протокольную голограмму.
— И горжусь этим, — с достоинством ответил парень.
— Пацифист?
— И горжусь этим.
— Дезертир?
— И горжусь этим.
— Сопротивленец?
— И горжусь этим.
— Что писал?
Парень тряхнул волосами и задекламировал:
Озадачили меня
Военкомы из района:
— Потроха на толь менять,
Мозг — на прелую солому.
И не вякай поперёк,
Одного тебя не хватит,
Колотухин заберёт
На муку сестёр и братьев.
Гузь и Лю переглянулись.
— Сообщники есть? — спросил Лю.
— У поэта не бывает сообщников. Поэт всегда один в этом мире! — гордо ответил парень.
— Герой-одиночка, значит? Это хорошо! — заключил Гузь и вдруг выпустил газы. — Во бля… пердение — золото. Слыхал поговорку, поэт?
Парень молчал.
— Героев уважаем, — продолжил Гузь. — Войны на героях держатся. Ты, Анзор Семёнов, от резака не помрёшь.
Есаул выхватил из кобуры кольт и профессионально выстрелил парню в лоб. Сверкнули бластеры, ещё агонизирующее тело поэта с треском развалилось на дымящиеся куски.
— На поэте хорошо покатим! Следующий!
Крюк завис над девочкой лет двенадцати, но она сама схватилась за него. Её вытащили, поставили перед следователями. Её голопротокол свидетельствовал: дочь расстрелянного врага народа атаманши Матрёны Пехтеревой, имеет брата.
— Где брат?
— Нигдя, — спокойно ответила девочка.
— Ты дебилка?
— Я не иебил, — ответила девочка, глядя ему в глаза.
— Повторяю: где брат скрывается?
— Нигдя.
Голограмма засветила семейное пустое пятно.
— И на хуя её задержали? — спросил Гузь Лю. — Там пусто.
— Инструкция.
Гузь мрачно посмотрел на девочку. Она была прелестной — старше своих лет, с оформившейся грудью, голубоглазая, с двумя русыми косичками и привлекательным лицом. На щеке её был свежий шрам.
— Как звать? — спросил Гузь.
— Аля, — повторила она, неотрывно глядя ему в глаза.
— Тебя уже ебали, Аля?
— Я не проёбано.
— Это хорошо! Что тебе, Аля, разорвать — пизду или жопу?
Девочка смотрела спокойно:
— Я лучша отсасо тебя.
— Отсосать? А ты умеешь?
— Умео.
— Умео? Хао! — рассмеялся есаул, расстёгивая ширинку. — На колени, Алька!
Девочка опустилась перед ним на колени.
— Руку сюда давай.
Она протянула ему руку, он взял бластер, включил. Бело-голубой луч загудел над русой головкой девочки.
— Если одним зубком заденешь моего юла бриннера — отрежу руку! — предупредил Гузь.
Другой рукой девочка взяла и направила в рот его напрягшийся член. Голова её ритмично задвигалась. Мужественное лицо Гузя не изменилось. Облизав верхнюю губу, он перевёл взгляд своих белёсых глаз на Лю:
— Дети войны, а?
— Их много, — серьёзно кивнул Лю.
Девочка делала своё дело с толком. Щёки есаула заалели, рот раскрылся. Он чаще задышал. Обтянутый пятнистыми, серо-чёрно-зелёными штанами зад его ритмично задвигался, луч бластера задрожал.
Команда дознавателей СБ ДР спокойно ждала своего командира.
— О, да, да, да, ебёна ма-а-а-ать! — прорычал есаул, выпуская детскую руку, и замер.
Девочка застыла, глотая сперму есаула и шумно дыша носом. Затем медленно, с чмоком выпустила фаллос изо рта. Выдохнула, облизала свои покрасневшие губы и жадно задышала.
Есаул Гузь выключил бластер.
— Аля… — повторил он, убирая член и застёгиваясь.
Стоя перед ним на коленях, девочка подняла на него свои голубые глаза.
— Ты хорошо сосёшь. Кто научил?
— Никото.
— Самоучка, бля? — хохотнул раскрасневшийся есаул. — Что с тобой делать, дочь врагини народа?
— Отпуск, уходо, — попросила она.
Гузь вздохнул, глянул в невозмутимые чёрные щёлки глаз капитана Лю.
— Ты же знаешь, Аля, служба безопасности никого из арестованных врагов просто так не отпускает. И их родственников — тоже.
— Знаён.
Есаул задумался ненадолго.
— А ты в Бога веришь?
— Бого уверо. Мамо веро. Науч.
— Тебя науч?
— Науч.
— Хао. Покажи мне, атеисту, где ваш Бог живёт.
Девочка наморщила красивые чёрные брови.
— Ну, живо! Где Бог?
Она подняла палец кверху:
— Там Бого.
— Живёт?
— Живот Бого.
— Закрой глаза, когда говоришь о Боге.
Она закрыла глаза. Есаул нажал кнопку активации бластера и молниеносным, точным движением отсёк ей указательный палец. Девочка дёрнулась головой и плечами. И посмотрела на свою руку.
— Ну вот… — Гузь поднял обрубок палец с пола, понюхал обуглившийся срез.
И швырнул палец в контейнер.
— Это, Аля, на память о встрече. Тебе и нам.
Девочка молча смотрела на обрубок своего пальца. Покрывшийся запёкшейся плотью, он слабо дымился.
— Ты чего, боли не чувствуешь, дебилка?
Девочка молчала.
Он тронул её носком сапога:
— Чего молчишь?
Она молча рассматривала свою покалеченную руку.
— Разбомблённая, — произнёс ушастый белорус.
— Таких много, — невозмутимо заключил Лю.
— Вали отсюда. — Гузь снова тронул её.
Девочка встала.
— Амат! Отопри ей.
Алтаец отпер ключом тамбурную дверь, открыл. Аля шагнула в тамбур. Дверь за ней захлопнулась, щёлкнул замок. В тамбуре было сумрачно, промозгло, качало, пахло креозотом и сортиром. На стопкране нарос иней.
Прижимая раненую руку к груди, Аля взялась другой за холодную ручку, повернула и вошла в пространство, где было чуть светлее и теплее, чем в тамбуре. И воняло не сортиром, а переселенцами.
В вагоне № 13, четвёртого класса, ехали малоимущие, возвращающиеся после войны на свои места. Сидели тесно, семьями, в зимней одежде, с вещами. Здесь русской речи было много. Люди выпивали, празднуя возвращение домой.
— Тю, девка! — весело заметил её подвыпивший пучеглазый мужик в распахнутом тулупе. — Ты чего, в сортире ехала? Али в тамбуре? Зайцем?
— Зайчихой! — сказала
