Черный шар - Юлия Вертела

В тот сентябрьский вечер он, по обыкновению, тянул кофейную бурду, рассеянно скользя взглядом по дождливому Невскому, и невольно отрабатывал в мыслях ситуации из жизни, оставленной за кормой. Нил предполагал, что внутри каждого человека заложена определенная программа развития, и с возрастом она проявляется все отчетливей, тут уж ничего не поделаешь. У них с женой программы не совместились. Поженились совсем молодыми, когда жизнь казалась простой, как школьный учебник. А с годами выяснилось, что два человека, случайно встретившиеся в метро, и то больше понимают друг друга. Но жизнь как-то шла по привычке, и до последнего момента расставаться было тяжело. Ведь и пораженная болезнью, нога остается твоей, и отрезать ее жалко. А потом, когда рубанул, боль прошла и наступило облегчение, будто избавился от опухоли.

Отвлеченный воспоминанием, он не сразу заметил молодую женщину с ребенком, оказавшуюся возле его столика.

– Здравствуйте, – робкая улыбка из-под мокрого капюшона.

“Новая соседка”, – узнал Нил.

– Присаживайтесь.

Бросив на подоконник зонтик и плащ, Катя разместилась за столиком, прижимая к груди спящую дочку с бледным личиком, уткнувшуюся ей в плечо.

Нил из вежливости обронил пару фраз о том, какой милый ребенок. Он давно заметил, что все мамаши чокнуты на своих чадах и их хлебом не корми, дай только поболтать о пеленках. К его удивлению, соседка не разразилась речью о радостях и тяготах материнства.

– Раньше мы жили с родителями, – Катя передернула плечами, – но не ужились, знаете, как это бывает?

Нил вяло прикинул: “Она называет меня на “вы” – либо я плохо выгляжу, либо она хорошо воспитана”.

– Родители мужа – люди неплохие, – торопливо пояснила соседка, – но все-таки лучше жить отдельно. Мне эта комната досталась от бабушки, вот теперь буду в ней обустраиваться с дочкой, – и, как бы спохватившись, добавила: – И мужем. Вы, наверное, помните Марию Васильевну?

– Да, конечно.

Нил посмотрел на съежившееся за столиком существо, похожее на грустного кенгуру с детенышем. “С бабушкой у нее ничего общего. Та была бодрая жизнелюбка, этакий мужик в юбке. С Вертепным дралась, как на фронте. Однажды он ей руку сломал, так даже в милицию не пошла. Говорила, что семейное дело, – для нее все соседи были семья. Супа наварит, алкашей голодных со двора перекормит, а они, как кошки, за ней ходили: об колени терлись, руки целовали, слезливые истории рассказывали. С затуманенными от сытости глазами чего только не понаврут. Когда умерла бабулька, они, как сироты, у гроба ее выли…”

– А в коммуналке даже весело, – Катя продолжала лопотать о своем, неторопливо отхлебывая кофе. – При жизни бабушки я редко сюда заходила. А теперь со всеми соседями перезнакомилась, вот и с вами… – она улыбнулась Нилу, как другу. – Мой муж много работает, а иногда хочется поговорить хоть с кем-то, побыть среди людей. Коммуналка дает это ощущение причастности к жизни, понимаете?

– Не понимаю, – однозначно отрезал Нил. Причастность к жизни Сергея Семеновича и прочих обитателей 14-й квартиры его совсем не радовала.

– У вас странное имя, – женщина смутилась, встретив неожиданный отпор.

– Нет странных имен, есть только странные люди, – пробормотал Нил. – Моего отца звали Андрей Нилыч.

– По-моему, странных людей в нашей квартире предостаточно. Взять хотя бы Гулого: у него интригующая внешность и такой загадочный взгляд.

– Это от общения с Федор Михалычем Достоевским.

– И как же это они? – снова оживилась Катя.

– Очень просто. Совмещение пределов и раздвоение мозгов.

– А-а, понятно, – ничего не поняв, поддакнула соседка. – Гулый, пожалуй, и вправду немного мрачноват, зато Вертепный просто душка.

– От его веселья, как с похмелья, голова болит, – усмехнулся Нил. – Сколько раз его сдавали в вытрезвитель, на пятнадцать суток сажали, так ведь все равно выйдет – и снова начинается. Это как хроническая болезнь: и вылечить невозможно, и умереть нельзя.

– Да, я знаю, – лицо собеседницы вдруг помрачнело, и разговор больше не клеился.

Катя дожевала сладкую полоску и, подхватив малышку, словно пушинку, попрощалась. Мелькнула мысль: “Уж очень девочка невесомая в ее руках, прямо как кукла…” Нил наблюдал из окна, как соседка медленно побрела по вечернему Невскому в сторону площади Восстания. В ее фигуре угадывалось нечто скорбное. В опущенной голове ли, в сутулой спине или еще в чем-то?

Он припомнил, как пару раз встречал Катю с мужем, и ему тогда еще показалось, что семья у них какая-то неживая. Муж, розовощекий крепыш, сильно увлеченный чем-то вне дома, опекал жену и дочь чисто формально, как опекают старушек представители собеса. Они же, Катя и дочка, – а Нил их видел всегда вместе, – жили своей одинокой жизнью.

“Диссидент” и “Киска”

Адольф отрезал два ломтя черного хлеба и положил на них тонкие полоски сала. Ирина недовольно поморщилась. Утром она деликатничала, пила хороший кофе с пикантным сыром и шоколадными конфеточками. Пристрастие мужа к салу, гороховому супу и квашеной капусте казалось ей отвратительным.

Но Адольф не замечал ее недовольства, так как находился в приподнятом настроении и все утро бездарно заигрывал со своей “Киской”. За четверть века семейной жизни он так и не смог придумать супруге другое ласковое прозвище…

Будучи сиротой и обладая единственным приданым в виде красоты и здоровья, Ирина отнеслась к вопросу о замужестве самым серьезным образом. Едва достигнув совершеннолетия, она составила выгодную партию, руководствуясь точным расчетом, а не любовной лихорадкой. Известный инженер, ведущий сотрудник закрытого конструкторского бюро Адольф Туманов сразу предложил ей все, о чем мечтали обыватели в советские времена. Вскоре после свадьбы она со вкусом подбирала в новую квартиру атрибуты тогдашнего благополучия – хрусталь, ковры и только появившуюся в те годы в магазинах импортную мебель.

Работала Ирина скорее для того, чтобы не скучать дома, нежели из необходимости. Жизнь текла тихо и безмятежно. Супруг боготворил свою Киску и не отказывал ей ни в чем. Надо отдать должное, денежки Ирина не транжирила, вела хозяйство умело и за двадцать лет превратила семейное гнездышко в этакую шкатулку с драгоценностями, где что ни шкаф – то старина, что ни картина – то шедевр.

…После завтрака Адольф попросил у нее рубль на троллейбус и стал возиться в прихожей. Ирина подозрительно прищурила глазки: “Так и есть, опять сумки для кирпичей собирает”, – она вздохнула, но промолчала.

Это дело Адольф начал еще до перестройки. В застойные времена некуда было энергичному мужику направить свою пассионарность. Работа, хоть и творческая, не давала возможности выпустить пар. Вот и решил Туманов построить дом, да не простой, а как в сказке, – золотой, благо сам изобретатель. Набросал проект, систему водоснабжения хитроумную придумал, ну и тому подобное. Участок ему выделили без проблем, и не в садоводстве, а в шикарном дачном месте, где строила дома партийная элита Ленинграда.

Деньги в семье водились немалые, но дом Адольф решил с основания строить сам, своими руками. Он и кирпичи закупать отказался. Кирпич, говорит, пошел не тот: крошится, долго не простоит. Из старого кирпича, дореволюционного, строить надо.

Поначалу Ирина думала, что эта блажь у него пройдет, но не тут-то было. С весны и до поздней осени после работы Адольф ехал прямо на свалку возле железнодорожной станции Девяткино. Там он и добывал бесценный материал. Каждый кирпичик отбирал своими руками: оббивал молоточком налипшую штукатурку, любовался старинными надписями, обтирал тряпочкой и бережно, как археологическую ценность, укладывал в сумку. Инструмент прятал тут же, в тайнике.

Наберет две сумки штук по пять и еще рюкзачок – и сразу к электричке. Новенькие “Жигули” Адольф водить не хотел, боялся, по выходным на дачу его отвозила супруга. Она строго следила за количеством укладываемых в багажник кирпичей, поскольку машина, в отличие от мужа, не железная – могла и сломаться.

По будням Адольф гордо вышагивал под окнами партийных дач со своим обшарпанным рюкзачком, презирая дворцы временщиков и показывая им высунутый язык, как изнемогшая от жары собака. Опростившийся инженер представлял себя Ноем, строящим Ковчег.

В дачном поселке строителя считали чокнутым, и он был от этого в восторге, стараясь всячески преумножать свою славу идиота. Последней его выходкой стала правозащитная акция в пользу соседской собачонки Азы. Черная дворняга с белыми очками вокруг выпученных глаз оказалась привязанной к забору хозяином, так как соседский пудель домогался ее самым бесстыжим образом, да и она была не прочь погулять. Ухажера тоже привязали, и разлученные собаки тоскливо выли вдали друг от друга. Любовная трагедия разыгрывалась неподалеку от корыта, в котором Адольф замешивал цемент. Не в силах наблюдать собачьи терзания, правозащитник прибил к забору плакат: “Свободу Азе”. Вскоре ребятишки плакат сорвали, но Адольф, никогда не жалевший сил для достойного дела, подготовил новый. Игра увлекла детей, и в конце концов они начали орать нестройным хором: “Свободу Азе!” “Свободу Азе!”, между делом обстреливая из рогаток застекленную веранду ее хозяина. Сила митинга у забора нарастала. Потрясенная происходящим, очкастая Аза перестала выть. Адольфу даже показалось, что она бросила в его сторону благодарный взгляд. К вечеру не выдержавший этой клоунады хозяин отвязал беспутную шавку и отпустил гулять на все четыре стороны. Местный “Гринпис” торжествовал.