Когда улетают журавли - Александр Плетнев

— Где же, Василий Петрович, такого богатыря нам построили?

— На Урале, — коротко ответил мой отец.

— Этот трактор американской фирмы «Кетерпиллер», — наконец заговорил Раздолинский. — Наши за него золотом платят.

— Ну, голова, знает ведь все! — хлопнул себя по колену Николай Иваныч. — Катер, значит, пилар. А что золотом платим, золото и возьмем. Наша, барабинская пшеница не золото тебе?

— Да уж есть где пахать-сеять.

— Окупится в два счета.

— А зачем платить, коль сами строили?

— За патент, — пояснил Раздолинский.

— За пакет? Вон што! У нас в гражданскую один потерял пакет, так его ревтрибунал судил.

— Послать кого да стибрить, — небрежно сплюнул Семен. — Делов-то…

— Вот тебя, ехор-малахай, и послать на слепой Рыжухе, — зубы Ильи блеснули стеклышком.

— Сурьезный мужик, а сбрехнуть… — обиделся Семен.

— Погоди, ребята. Эт как же? — не унимался дотошный Митяй. — Трактора дома ладят, а за пакет какой-то золото изводить?

Мужики замолкли в ожидании — разъяснит поди Раздолинский. Но тот жадничал на слова. Распалил загадкой-неразгадкой, а дальше дело не его. Вон уж и отворачивается, на дом Румянцевых поглядывает, где то калитка стукнет, то мелькнет кто-то.

Ждали, и только Костя ухмылялся себе на уме, подмигивал в сторону Ивана многозначительно.

— Ты, Ваня, никак, за слова деньги берешь, как за пакет американцы?

Сказал это Илья ласковым голосом, но столько было в нем неприязни, какой-то злой боли за человека, который без пользы хранит в себе такое, что необходимо многим.

— Не бойсь, Ваня, твоя рубаха не почернеет, коль словцо обронишь, — уже издевался Илья. — Или не по вороне хоромы, не по князю честь?

— Я, дядя Илья, бесплатно скажу, — давясь голосом, почти прокричал Костя. — За секрет мы Америке платим. Она нам — секрет, как трактора ладить, мы ей — золото. А секрет этот по-ученому патентом зовется. — Костя победно огляделся. — А вы перед Ванькой на коленки. Гляньте, как он растет, аж подпрыгивает.

Раздолинский и вправду неловко топтался и, наверно, не знал, чего от него хотят, — сроду такой: ты у него спрашиваешь одно, он другое отвечает, а то и вовсе молчит-молчит, да будто проснется: «А? Что?» Уставит на тебя глаза — деготь и деготь: ни зрачка в них, ни пятнышка, как заслонками закрытые.

«Дядя Ваня, — как-то спросил я, — ты ими видишь?» — «Ну а как же? — удивился он. — Они же прозрачные».

В самом деле, если приглядеться, то мглисто синело что-то в его глазах, поблескивало, как в глубоком-глубоком колодце, в который и охота глядеть, да жутко.

— …Сложно это все. Очень непросто… — бормотал Раздолинский, взъерошивая черные, как сажа, волосы.

— Ясно, дело государственное, — сочувственно поддержал его Николай Иваныч. — Народным комиссарам такое по плечу.

— Да Косте. Вон он в трех словах всю арифметику развесил, — примирительно сказал Илья. — Ты, Ваня, не обижайся, правду скажу: глазами-то ты глядишь, а нас, сдается, и не видишь. Не обижайся, но вроде бы и негоже… Вон, Костя…

— А что Костя? — перебил Митяй. — Железо свое, мастера-кузнецы трактора ладить научились… Да пошла она… золото ей! Я бы ей, стерве, наклал золота — качал он мосластым кулаком. — Она бы у меня юбку обделала.

— А наши, по-твоему, дураки — золото зазря в чужие мешки совать. Во! — дядя Максим ткнул Митяю под нос дулю, тот аж голову отдернул. — Сколь надо, столь и дадут: грош в грош. Америка — держава при силе, да мы тоже не квелые — нахрапом у нас не возьмешь Вон, — показал куда-то через плечо, — всякие колчаки — унгеры попробовали хапнуть, а мы даванули, в гроб, дубинушку, икра из них и полезла!

Пошел за трактор, зашумел водопадом «с разговором».

— Во быздает.

— Крепкий ишо.

Дядя Максим вышел, поправляя штаны.

— Ушел Иван-то?

— Уше-ел, — протянул Илья. — Чего ему…

— Совсем парень малахольным сделался, — покачал головой дядя Максим. — Прямо в задумье весь. — Позевнул с подрывом. — Спать бы надо, мужики. Чо его караулить, — кивнул на трактор. — Поди не убежит.

Рубаха Раздолинского помаячила на фоне рощи и стала удаляться в степь, истаивать в синеватом туманце.

— Чего ищет?..

— Кэх, — удивился Костя… — «Чего?..» Выспится днем и лазит потом. Вот жизнь! — не то позавидовал он Раздолинскому, не то осудил его. — И солнышко, и холодок — все ему в меру.

Мужики промолчали, может быть соглашаясь с Костей, и только Николай Иваныч возразил:

— Просто для тебя, Константин, все, как ветер в степи. — Подумал и заговорил, заволновался, как бывало на уроке. — А это верно, что просто. По-всякому люди живут: и просто, и круто, и нехватка какая-то для всех должна иметься. Деревья в лесу и то по-разному живут: высокие — зори видят, ветром их ломает и грозой обжигает, маленьким — не опасно, так опять же солнышка им не хватает.

— Это Раздолинского гроза палит?! — догадался Костя. — Ну, ты скажешь же, Николай Иваныч…

— Цыц! Разбойчился тут! — одернул Костю дядя Максим, и ему помог Семен.

— Зубастый ты. Костя, что щука, без разбору хватаешь.

В ближней избе Поповых открылось окно. В темном проеме завозилось что-то серое.

— С ума посходили, кобели! — заругалась сонным басом бабка Серафима. — Черти на кулачках с минут на минут биться зачнут, а они бузуют как быки над убоиной, распроязви их в кишки! Чисто век трахтара не видали!

Окно захлопнуло тьму вместе с бабкой, весело засияло в свете луны. Мужики неловко посмеивались.

— Побузили, и хватит. Давайте-ка, петухи, по седалам.

Дядя Максим пошел, сбивая сапогами росу с густой гусиной травы, и за ним оставалась темная полоска. И все стали расходиться, а мой отец покрутил что-то в тракторе, и из него потекла вода. Трактор глядел лупатыми глазами в степь, и мне казалось, что он живой.

— Пап, что, он всю ночь будет глядеть?

— Пускай глядит, — улыбнулся отец. — Он и так выспится.

Потом я шел рядом с отцом по росе, как по мягким льдышкам.

— Студено? Ух ты вор-воробей! — глухо басил отец. — Ничего, ноги, может, отмоешь, а то на них хоть мак сей.

В сенцах зашептал над ухом:

— Пей молоко да шмыгай в чулан.

В чулан через вмазанное стеклышко-окошко попадал столбик лунного света, такой крепкий и сочный, как ошкуренная береза, хоть цепляйся за него да раскачивайся. Я лег под шубу и никак не мог уснуть — неожиданно представилось, как далеко за Зыбунным болотом, через камышовые лощины бредет здоровенная баба, гнется под рядничным мешком с золотом, волоча длинный, мокрый от росы подол юбки. Баба уносит золота все дальше и дальше во мрак, и ее тяжелые глаза смотрят из-под черного платка и не видят конца пути. Но вот бабу настиг всадник Митяй. «Хошь, еще добавлю? — кричит он бабе. — Нам за трактор не жалко, а ты все равно где-нибудь в болоте сдохнешь». Но всадника Митяя я видел уже, кажется, во сне.

2

…Я не любил и боялся мрачных людей, таких, как дед Попов, а злого Кольку Кроликова ненавидел и жалел.

Дед Попов, по кличке Верхогляд, всегда ходил заложив руки за спину, в низком, надвинутом на глаза картузе. Поэтому голову он задирал высоко, глядел вприщур ку поверх земли и людей, будто на земле он оказался нечаянно. Его плотная острая борода была похожа на клюв хищной птицы. Он ни с кем никогда не разговаривал. Да и ладно бы, молчи ты, ляд с тобой, но ведь мастеровой он был. Вот на чем репка-то росла. Выделывал овчины и кожи, шил полушубки и шапки да еще столярничал у себя в предбаннике. К нему все шли. Правда, не отказывал. Кивнет клювом-бородой, мерку снимет, как с покойника. И то ладно, да ведь цены не назначал; то ли мало дашь, то ли много, потом не спи ночь, думай, не то его обидел, не то себя ободрал?

— Клади цену-то, богомол, распроязви тя, — разрывается какая-нибудь бабенка, — или у меня тыщи-милиены в иркутском банке, чтоб счету деньгам не знать?!

Молчком вытолкает горлопанку вместе с готовой шубенкой или шкафчиком и платы не возьмет.

Правда, мало-помалу миром установили, сколько за что платить.

— Да у него есть ли язык-то? — пытали Серафиму бабы. — Как живешь-то с ним?

— Живу, не живу, а век прошел, — отвечала многозначительно и, уткнув лицо в сухонькие, что гусиные лапы, руки, заходилась в долгом смехе. — Ой, бабы-ы, лонись в бане кипятком его невзначай ошпарила, так он меня!.. — Серафима долго выбиралась из беззвучного смеха, ловила голос: —…и в бога, и в креста!

Потом смахивала рукой с лица смех, глаза застилались водянистой поволокой.

— С конфузии это у него, бабоньки, с конфузии. Под Омском Колчак бухнул в него из пушки — конфузия-то и приключилась.

Баня Поповых кругом заросла коноплей и лопушником-чертополохом. Я ползком подкрадывался почти вплотную к открытым дверям предбанника и, притаивая дыхание от страха и любопытства, подолгу смотрел из-за лопухов, как Верхогляд работал. «Ших, ших, ших» — и стружки, курчавые и прозрачные, стекали ему под ноги. Он что-то поддалбливал, подпиливал, и прямо на моих глазах у него из чурочек и дощечек получалась табуретка.