Иуда Тайной вечери - Лео Перуц

- Ну, наконец-то, - послышался от окна голос да Корте, - они поладили. Немец кивнул.

- О нет. Отнюдь, - возразил Ландриано. - Видите, шталмейстер все еще его уговаривает. Когда речь о деньгах, эти немцы упрямо стоят на своем. Никак их с места не сдвинешь, евреи и те сговорчивей.

Вновь настала тишина. Ландриано и да Корте продолжали следить за торгом. От настоятельского кресла доносилось ровное спокойное дыхание. Кривелли жестом подозвала слугу, совсем еще мальчика, который принес блюдо с фруктами и хотел было тихонько удалиться, и, указав на гаснущий камин, шепотом велела ему подбросить дров.

- Я не нашел во Флоренции глухого, - опять заговорил мессир Леонардо. - Во всем городе будто и впрямь не было тогда ни единого человека, который в такой степени утратил слух, чтобы я мог привлечь его для моих штудий. День за днем я ходил по рынкам и расспрашивал там покупателей и продавцов, посылал слугу в окрестные деревни, но, воротившись вечером, он рассказывал только о слепых, параличных и иных калеках - глухой ему тоже не встречался. И вот однажды, когда я пришел домой с рынка, меня ждал незнакомец, совершенно глухой. Это был ссыльный, он тайком вернулся во Флоренцию и на улице ненароком угодил в лапы стражников, а Лоренцо Великолепный, чтобы покарать его и рассчитывая тем оказать мне услугу, повелел лишить его слуха. Подумайте только, судари мои! Хитроумный инструмент, заключенный высочайшим разумом в столь малом пространстве, дабы человек мог воспринимать многообразные звуки и шумы мироздания и все их, какой бы природы они ни были, воспроизводить с одинаковой верностью, - этот тонкий инструмент безжалостно сломали, да еще ради меня. Поймите, я не хотел ни продолжать работу над картиной, ни оставаться в городе, где мне выпала этакая "милость". Что правда, то правда, монахи Сан-Донато потерпели убыток - ведро вина и кой-какие деньги, отпущенные мне на краски, масло и свинцовые белила, - но как ничтожна их потеря рядом с тою, что постигла ссыльного, и ради чего? Ради этого убогого поклонения царей-волхвов, которые признают Господа и все же ни в грош не ставят Его чудные дела.

Средь тишины, что повисла в зале, явственно слышалось дыхание настоятеля: усталый от езды по скверным дорогам, от напряженных споров и оттого, что любой рассказ, который ему поневоле приходилось слушать, очень быстро его утомлял, почтенный прелат задремал в своем кресле. Сон разгладил его черты, стер из них гневливость, и теперь лицо его с упавшими на лоб реденькими седыми прядями было лицом отрешенного от земных забот миролюбивого старца, и вот так, во сне, он отстаивал свое дело против мессира Леонардо не в пример лучше, чем прежде, когда норовил съязвить или вспыхивал гневом.

- Ах, мессир Леонардо, - сказал герцог, помолчав, - мы поистине воочию увидели, каким это чудесное "Поклонение" должно было стать по вашему замыслу, и очень жаль, что значительные усилия, приложенные вами тогда, не дали иных плодов, кроме этой небольшой истории, хотя и печальной, однако ж в ваших устах прозвучавшей прекрасно. Но вы так и не объяснили нам, отчего столь упорно отлыниваете от работы над "Тайною вечерей", завершения которой этот вот старец требует с нетерпением, каковое может проистекать только от великой любви к вашему искусству и к вашей персоне.

- Оттого, что у меня покуда нет самого главного, я не вижу его, то бишь не вижу голову Иуды, - отвечал мессир Леонардо. - Поймите меня правильно, милостивые государи: я ищу не какого-нибудь мошенника или иного злодея, нет, я хочу найти самого дурного человека во всем Милане, за ним я гоняюсь, чтобы наделить его чертами Иуду, я высматриваю его везде, где только ни бываю, день и ночь, на улицах, в трактирах, на рынках и при вашем дворе, государь, и пока он не будет найден, работа моя дальше не продвинется... ну разве что поставить Иуду спиной к зрителю, но это было бы для меня нечестием. Дайте мне Иуду, государь, и вы увидите, я тотчас примусь за работу.

- Да ведь вы говорили на днях, - скромно и почтительно возразил статский советник ди Трейо, - что отыскали самого дурного человека в Милане в лице некоего родовитого флорентийца, который, будучи весьма и весьма богат, заставляет свою дочь до глубокой ночи прясть шерсть и держит бедную девушку впроголодь? Намедни я встретил ее на рынке, где она, чтобы раздобыть денег, пыталась продать одно из своих немногих платьев.

- В этом человеке, который под именем Бернардо Боччетта занимается тут ростовщичеством, я ошибся, - пояснил мессир Леонардо как бы с легким сожалением в голосе. - Он всего-навсего убогий скупец. С палкой гоняется у себя в дому за мышами, лишь бы не держать кошку. Этот бы и тридцать сребреников взял, и Христа не предал. Нет, грехом Иуды была не скупость, и не корысти ради поцеловал он Господа в Гефсиманском саду.

- Он сделал это, - сказал Беллинчоли, - от непомерной зависти и злобы сердца своего.

- Нет, - возразил мессир Леонардо. - Ибо зависть и злобу Спаситель простил бы ему. Та и другая присущи человеку от рождения. Всегда и везде люди великие снискивали зависть и злобу ничтожных! Вот таким я и хочу написать Спасителя на этой "Тайной вечере" - вдохновленным готовностью искупить своей жертвенной смертью все грехи мира, в том числе зависть и злобу. Но грех Иуды он не простил.

- Потому что Иуда ведал добро и все-таки следовал злу? - бросил Мавр.

- Нет, - сказал мессир Леонардо. - Кто же на свете способен выстоять и служить своему делу, не совершая порой предательства и не делая зла!

В этот миг и прежде, чем герцог нашелся с ответом на дерзкие слова художника, в дверях появился шталмейстер, и по лицу его было видно, что он сошелся с немцем-барышником в цене. Герцог сей же час распорядился еще раз показать ему коней, которые станут отныне его собственностью, и в сопровождении всего придворного общества отправился вниз.

Так вот и получилось, что мессир Леонардо нечаянно остался один в огромном Зале богов и гигантов, лишь настоятель спал в своем кресле, да слуга все еще раздувал в камине огонь. И словно только и дожидался этой минуты, мессир Леонардо вытащил из-за пояса свою тетрадь и, воскрешая в памяти позу и выражение лица бранящего его настоятеля, написал на листе, лишь частью покрытом набросками, от правого края к левому, такие фразы:

"Петр, апостол, во гневе: пусть левая рука его будет поднята, чтобы скрюченные пальцы были на уровне плеча. Брови должны быть низкие и нахмуренные, зубы - стиснутые, и складки по углам рта пусть идут дугою. Так будет правильно и верно. Шею сделай ему сплошь в морщинах".

Мессир Леонардо опять спрятал тетрадь за пояс, а когда поднял глаза, взор его упал на слугу у камина, юношу не старше семнадцати, который стоял с поленом в руках и смотрел на него с напряженным вниманием, волнением и робостью. Художник сделал ему знак подойти.

- Судя по твоему виду, - заметил он, - ты хочешь что-то мне сказать и попросту задохнешься, коли я не позволю тебе говорить. Юноша кивнул, перевел дух и начал:

- Я знаю, мне это здесь не по чину. Вдобавок и прежде у меня не было случая оказать вам хоть малую услугу, но поскольку речь зашла об этом Боччетте...

- Как твое имя, мальчик? - перебил его мессир Леонардо.

- Меня зовут Джироламо, а в этом доме кличут Джомино, мой отец - вы его знали, Чеппо, - ткал золотую парчу. Мастерская у него была на Рыбном рынке, возле цирюльни, которая и поныне там, и я раза два-три видел вас в его доме.

- Твоего отца нет в живых? - спросил мессир Леонардо.

- Да, - ответил юноша, глядя на полено, которое так и держал в руке, а немного погодя добавил: - Он, да пребудет с ним милость Господня, лишил себя жизни. Он хворал, и его постоянно преследовали несчастья, а под конец этот Боччетта, о котором давеча говорили, отнял у него последние остатки достояния. Вы сказали, этот Боччетта всего-навсего скупец, но поверьте, он еще и обманщик, и человек без стыда и совести, и я мог бы еще много чего о нем порассказать, так много, что огонь в камине успеет вовсе потухнуть, но Иуда?.. Нет, он не Иуда. Не может он быть Иудой, ведь в целом свете не сыскать человека, которого он любит.

- Ты знаешь тайну и грех Иуды? Знаешь, почему он предал Христа? спросил мессир Леонардо.

- Он предал Христа, поняв, что любит Его, - ответил юноша. Предугадывал, что полюбит Его сильно, сверх всякой меры, и гордыня его это не допустила.

- Да. Гордыня заставила Иуду предать собственную любовь, в том и состоит его грех, - сказал мессир Леонардо.

Он испытующе посмотрел юноше в лицо, будто ища в его чертах нечто такое, что стоило бы запечатлеть. Потом взял у него из рук полено и, скользнув взглядом по дереву, сказал:

- Ольха. Добротное дерево, только вот огонь от него негорячий. Как и от ели. Пламя надо кормить толстыми дубовыми чурбаками, они дают настоящий жар, который палит вовсю.

- Вы говорите об адском огне? - озадаченно спросил юноша, еще размышляя об Иуде, и он бы не удивился, если б услыхал в ответ, что мессир Леонардо, знающий толк во всех искусствах и дисциплинах и даже придумавший для герцогской кухни вертел, который крутился сам собой, вознамерился теперь усовершенствовать адские орудия.