Иуда Тайной вечери - Лео Перуц

Манчино взобрался на стул. Тусклый свет лампы озарил его изрытое морщинами лицо. Тишина кругом, только в дымоходе словно бы жаловались и плакали грешные души. И он начал:

Я знаю - по коре - деревьев стать,

Я знаю хитрость, что цыган сражала,

Я знаю: в слугах барина видать,

Я знаю боль, удар, укол кинжала,

Я знаю шлюх, как жизнь их унижала,

Я знаю облик Папы, как тебя,

Я знаю честь, познал позора жало,

Я знаю все, но только не себя5.

Трактирщик опустил кувшин, ставший вдруг непомерно тяжелым. Мастера-камнерезы сидели, точно два усталых титана, глядя в пол, на деревянные свои башмаки, один подпер рукой подбородок, другой - лоб. Брат Лука поднял свою ученую голову и, сам того не замечая, постукивал мелком в такт стихам. А Манчино продолжал:

Я знаю вина по оплетке их,

Я знаю, в чем у чудаков потреба,

Я знаю праведность и грех других,

Я знаю птиц - так петь и мне бы,

Я знаю плесень на кусочке хлеба,

Я знаю то, что людям должен я,

Я знаю ад, я знаю рай и небо,

Я знаю все, но только не себя.

Я знаю в супе плавающих мух,

Я знаю палачей - бежал, не скрою,

Я знаю каждого сарая дух,

Я знаю, что в словах: "Любой ценою!",

Я знаю талеры - имел порою,

Я знаю плен красы, ее любя,

Я знаю хмель, знавал забвенья долю,

Я знаю все, но только не себя.

О люди, я познал судьбы теченье,

Я знаю смерть, что рыщет, все губя,

Я знаю жизни взлеты и паденья,

Я знаю все, но только не себя.

- Это было послание, - сказал он и спрыгнул со стула. - In nuce6 в нем содержится все, что я имел сказать об этом предмете, а три предшествующие строфы были излишни, как вообще львиная доля того, что слетает с губ и выходит из-под пера стихотворцев. Но мне это простительно. Я трудился ради ужина.

Хозяин стряхнул оцепенение и поставил кувшин с "вино санто" перед Манчино.

- Я, как известно, в изящных искусствах не силен, - сказал он. - Но по выражению лица досточтимого брата Луки, а он, слава Богу, профессор, вижу, что стихи ваши весьма изрядны. Хотя насчет того, что вы, мол, узнаете вино по оплетке, трактирщикам рассказывать не надо бы. Тут вы приврали. Впрочем, о таком пустяке далее и говорить не стоит. Пока что отведайте-ка вот этого.

И он сызнова отправился в подвал за вином для Бехайма.

Приятели Манчино не стали особенно распространяться по поводу его стихов. Но что они думали, было ясно - по одобрительным кивкам и жестам, по взглядам, какими они обменивались, и по тому, как они пили его здоровье. Один за другим все они выудили из карманов кто мелкую серебряную монетку, кто несколько медяков, сложили их в кучку и заказали для Манчино рыбу и жаркое.

Вернулся хозяин, который по дороге в подвал кое-что надумал. Наливая Бехайму вина, он прошептал:

- Ну, сударь, разве я преувеличивал? Гений, каких мало! Что я говорил! Только насчет плесневелого хлеба и мух в супе не верьте, это вранье. Мухи в супе! У меня! Ладно, хлеб может заплесневеть, коли отсыреет, но посетителям я его не подаю. Ох уж эти поэты! Ради рифмы и напраслину возведут на честного человека. Мухи в супе! Да, вот про долги он ненароком правду сказал. Не то что про мух...

- Дайте же мне посидеть спокойно, - перебил его Бехайм.

- Ну да ладно, вино за мой счет, - сказал трактирщик уже как бы про себя, он не мог сразу замолчать. - Раз я сказал, так тому и быть, мое слово твердое, несмотря на мух... Да, судари мои, иду, иду, мигом все подам.

Резчик Симони снова обернулся к Бехайму.

- Вы из-за гор? - спросил он, ткнув большим пальцем себе за плечо, словно где-то там, у него за спиной, и была Германия. - Через Альбулу добирались или через Бернину7?

- Об эту нору в горах путешествовать затруднительно. - Бехайм одним глотком осушил свой оловянный кубок. - Нет, сударь, я прибыл морем, с Востока. Из тех краев, где правит османский султан. Я был по делам в Алеппо, в Дамаске, в Святой Земле и в Александрии,

- Как? Вы были у турок? - удивленно вскричал резчик. - И вас не посадили на кол, не пытали?

- У себя дома они вовсе не сажают на кол почем зря и не пытают, объяснил Бехайм, очень довольный, что все смотрят на него будто на диковинного зверя.

Резчик Симони задумчиво погладил усы и возразил:

- Но ведь кругом твердят, что они без устали купаются в христианской крови.

- Когда торгуют, они весьма обходительны, - отозвался Бехайм. - Вроде как вы, миланцы, ведь если человек приезжает к вам за панцирями или за галантерейным товаром, разве станете вы сажать его на кол или мучить? И сиенцы с их марципаном да леденцами тоже не станут, верно? Вдобавок у меня есть грамота, которая подписана самим султаном и обеспечивает мне известное уважение.

Манчино посмотрел на Бехайма с внезапным интересом.

- Как по-вашему, на будущий год турки не заявятся ли сюда, в Италию? спросил он.

Бехайм пожал плечами и, взяв свой оловянный кубок, сказал:

- Они теперь снаряжают могучий флот против Венеции и уже наняли опытных капитанов.

- Оборони нас Господь! - воскликнул один из мастеров-камнерезов. Позавтракают Венецией, а Миланом, глядишь, отужинают.

- Коли опасность так велика и страшна, - сказал Манчино, - самое бы время послать к султанскому двору ловкого человека, наторевшего в толковании священных книг...

- Опять он за свое! - расхохотался живописец д'Оджоно, совсем еще молодой, с длинными, до плеч, каштановыми волосами.

Думает, его и надо послать, чтоб он уговорил султана возлюбить и почитать Христа.

- Вот было бы дело так дело, - сказал Манчино, глаза его горели огнем и метали молнии.

- Бросьте вы это, - посоветовал Бехайм. - Касательно веры турки народ упорный.

Он стукнул кубком по столу, подзывая хозяина, ибо кувшин его опустел.

- Что до меня, - опять заговорил д'Оджоно, - то я больше уповаю на подводный аппарат, который придумал мессир Леонардо, чтобы продырявливать неприятельские корабли, если они подойдут к нашим берегам.

- Но до сих пор, - вставил Мартельи, органный мастер и композитор, он наотрез отказывался передать военачальникам чертежи своей машины, ибо в рассуждении злобной человеческой натуры опасается, что корабли будут отправлены на дно вместе с командой.

- Чистая правда, - сказал брат Лука, не поднимая глаз от своих фигур, - и мне хочется повторить вам его слова, они стоят того, чтобы сохранить их в памяти. "О человек, дивясь сложению и устройству человеческого тела, помни, что это тело ничто в сравнении с душою, в нем живущей. Ибо оная, чем бы ни являлась, есть дело Божие. Вот почему не препятствуй ей жить в Его творении, по воле Его и промыслу, и не позволяй твоему гневу и злобе разрушить даже одну жизнь. Ибо воистину тот, кто не ценит жизнь, недостоин обладать ею".

- Кто такой этот мессир Леонардо? - осведомился Бехайм. - Второй раз за нынешний вечер слышу о нем. Это он отлил в бронзе коня покойного герцога? Н-да, словами он, во всяком случае, пользуется весьма умело.

- Да, он же, - ответил д'Оджоно. - Он учил меня искусству живописи, и всем, что умею, я обязан ему. Другого такого, как он, ни вам, ни кому иному не сыскать. Ибо и натура не способна второй раз создать такого человека.

- Он и наружностью замечателен, - сообщил Симони. - Возможно, вы еще сегодня увидите его. Ведь он знает, что брат Лука, когда бывает в Милане, все вечера проводит здесь, в "Барашке".

- С этакой уверенностью этого обо мне утверждать нельзя, - возразил брат Лука. - По крайней мере, если иметь в виду ту уверенность, какую математика даст людям, опирающимся на ее законы. Потому что иногда я вечером сижу в "Колокольчике". Но там столешницы очень уж гладкие, мел к ним не пристает.

Бехайм вспомнил, что вообще-то пришел сюда не ради мессира Леонардо, и, хлопоча о своем деле, вновь пристал к Манчино, который аккурат покончил с ужином.

- Что же касается этой девушки... - начал он.

- Какой девушки? - спросил Манчино, глядя на него поверх своих мисок.

- Которая проходила мимо рынка и улыбнулась вам.

- Тише! Ни слова о ней! - прошептал Манчино и беспокойно зыркиул на резчика и на д'Оджоно, которые рассуждали с братом Лукой о "Барашке", "Колокольчике" и математике.

- Может, скажете, как ее зовут? - предложил Бехайм. - Сделайте одолжение, как мужчина мужчине.

- Молчите о ней, прошу вас, - сказал Манчино очень тихо, но тоном, не сулящим ничего хорошего.

- Или как мне ее найти, - продолжал Бехайм, упрямо не желая отступиться от своего намерения.

- Этого я не знаю, - сказал Манчино чуть громче, но все же так, что слышать его мог один только Бехайм. - Зато отлично знаю, что будет с вами: на четвереньках домой поползете, так я вас отделаю.

- Сударь! - возмутился Бехайм. - Вы слишком много себе позволяете!

- Эгей! Что тут стряслось? - воскликнул художник д'Оджоно, внимание которого привлекли последние слова Бехайма, произнесенные довольно громко. - Никак ссора?

- Ссора? Ну это как посмотреть, - ответил Манчино, пристально глядя на Бехайма и сжимая ладонью рукоять кинжала. - Я сказал, что надо бы открыть окно и проветрить, а этот господин считает, что открывать незачем. Ну и бог с ним, с окном, пускай остается закрыто.