Ovum - Кирилл Куталов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все комментарии комитета я знаю заранее. Они не говорят ничего нового уже много лет, одни и те же слова на каждой фидбэк-сессии, с небольшими вариациями.
Y-хромосомный алкоголик из отдела продаж скажет, нужно усилить wow-эффект. У него двойные мешки под глазами, он замазывает их тональником. Кого ты дуришь, думаю я каждый раз, бутылка красного на ночь твой wow-эффект.
Ещё он говорит иногда, персонажи недостаточно идеальные.
Эти слова могут значить что угодно, может, у него похмелье и белый свет ему не мил, я никогда этого не пойму и не узнаю, я даже переспрашивать не буду, что он имеет в виду.
На этом месте подключится зануда из продакшена, скажет, такая у нас работа, делать идеальные создания, идолов, концентрированные массивы записанных эмоций и образов для прямой передачи в мозг.
Спасибо, скажу, я с утра не могла вспомнить.
Потом будет кульминация, вступит генеральная. Как отрежет, нам нужно порно, если по-старому. Понимаете значение этого термина?
Спорить бесполезно, конечно, скажу, конечно, госпожа генеральная, я понимаю значение термина. Прекращаю разговор, ухожу вносить правки, буду делать идеальные создания, добавлять wow-эффект, как скажете. Только вот незадача, небольшой глитч, сбой в системе. Если я не найду работающий компьютер, никакого порно вам сегодня не будет.
4. Диана. В теле обычного человека
Новых женщин Шейху привозили раз в неделю.
Досье на него завели давно, ещё до Эпидемии. Он тогда проходил свидетелем по делу о подпольных порностудиях – не стал дожидаться изменения статуса, сбежал из страны, исчез в Турции, а потом всплыл в Эмиратах, откуда перестали выдавать после Перехода. «Шейх» был его ник в мессенджерах.
В Дубае он развернулся: живое, импорт тел через Марокко и Стамбул. Диана лично изучала его жертв, так же скрупулёзно, как раньше – самого Шейха. Собирала досье на каждую сестру. Откуда родом? Где росла? Где училась – если вообще училась? Как попала в Дубай? Куда её отправили потом – и где её следы терялись навсегда? Искала совпадения, отмечала точки на карте. Точки со временем превращались в пунктирные линии – чёрными контурами проступали каналы человеческого трафика.
Она точно знала, как покончит с ним – лично, своими руками. Видела эту сцену во сне, представляла наяву, продумывала, привыкала к расположению предметов и хронометражу событий: вот он сидит на стуле напротив неё, одетый в белую джалабию, она поднимает оружие, шесть сухих щелчков, шесть красных гвоздик на белом.
Чтобы довести замысел до исполнения, нужен был повод, серьёзный, почти фантастический: если бы в очередную партию невольниц попала такая же, как она, из мира Перехода, или если бы он сам, лично, убил кого-нибудь и этому остались бы неопровержимые свидетельства. Ждала.
Три года прошло – Шейх ни разу не пересёк черту. Или пересёк, но она не уследила.
Во время решающей телеконференции аватарка Старшей сестры Комитета, высшей officière – белый пони-единорог с сиреневой гривой и витым розовым рогом – ворвалась в эфир уже на середине её доклада.
– Это же живое, из Африки, – сказала пони-единорог. – Не наша область, пусть Интерпол им занимается. Спецоперации, серьёзно? Нет. Просто нет. Окончательное решение. Что там ещё у вас? Тела? Трафик из Кении и Нигерии? Они же сами подписали согласие. Мы ничего не можем сделать, даже если бы хотели.
У Дианы в глазах поплыло от ярости на этих словах: они не знали, что подписывают, половина читать не умеет, не то что писать.
– Мы ничего не докажем. Жди. Будешь самовольничать – заменим нейронкой.
Пони-единорог прислала в общий чат подпрыгивающий смайлик.
И она ждала. Как в детстве, шесть лет, вечность, всё своё детство, до Эпидемии, до Перехода – ждала.
Диане было двенадцать, когда похоронили её отца, в закрытом гробу, по эпидемиологическому протоколу. Шестой штамм – последний перед войной и Переходом. На похоронах она выла и рычала, упала в жирную октябрьскую глину возле свежей могилы, била по этой глине кулаками и ногами, кусала эту глину, набивала рот, её рвало этой глиной. Приехала скорая, ей вкололи транквилизатор. Вопросов ни у кого не возникло: бедный ребёнок, сирота, как ещё это должно было выглядеть, такое горе, шок.
На ощупь глина была гладкой и холодной. Диана помнила это чувство – гладкого и холодного, такой на ощупь была кожа на животе отца, когда он пришёл ночью к ней, шестилетней, в комнату и сделался огромным, гораздо больше, чем был всегда, или он всегда был таким огромным, великаном, чудовищем, и только днём прятался в теле обычного человека. Под тяжестью его гладкого холодного тела у неё сначала отнялись руки и ноги, а потом и сознание отключилось, она как будто исчезла тогда, её не стало там, в тот момент. Когда сознание вернулось, он уже ушёл, и она снова была одна.
О той ночи никто никогда не узнал. На похоронах отца Диана выла и рычала, кусала гладкую глину, потому что не дождалась – он снова ушёл, не получил смертельной дозы справедливости, просто взял и сдох, сам.
Она видела отца в зеркале каждое утро: низкие брови, покатый лоб, хищные, как будто всегда раздутые в приступе гнева ноздри.
На совершеннолетие сделала себе подарок. Три недели в клинике. Хирурги спилили надбровные дуги, расточили края глазниц, подняли уголки бровей. Нос не тронули – просила не трогать. Когда с изрезанного опухшего лица впервые сняли перед зеркалом бинты, увидела: теперь всё так, как и должно быть. Фурия Перехода – хищная птица перед броском.
В двадцать лет Диана получила лычки officière Комитета Сестёр и право карать таких, как её сбежавший от возмездия отец. Причинять справедливость.
Шейх уже тогда был легендой, антигероем, заочно приговорённым во всех странах Перехода. Про него знали многое, зубной слепок и оцифрованная карта родинок на его теле ждали только процедуры опознания трупа. Диана могла вслепую одной линией нарисовать его тяжёлый, выпирающий от груди живот, и ещё она знала наверняка: кожа на этом животе – гладкая и холодная.
За окном апартаментов Шейха в Бурдж-Халифе месяцами висел автономный дрон, крошечный карбоновый шершень со сверхчувствительным микрофоном. Через глаза шершня Диана наблюдала, как перед сном Шейх снимает джалабию и превращается в бесформенное чудовище, монстра, только днём прячущегося в теле обычного человека.
5. Славик. Живое
За полчаса до съёмки Славик подготовил площадку. Передвинул кровать с кованой спинкой в центр комнаты на втором этаже, натянул на матрас серую простыню на резинках. Поставил в углах две лампы, закрепил на штативе смартфон и gopro, подключил к планшету контроллер, проверил кадр. То, что нужно.
План был такой: доснять материал – и в отпуск. Хорош уже: десятый выезд за три года. Пора отдохнуть. От Кении, от Уганды. От мастеров куньязы. От литров сквирта. С каждого гонорара Славик откладывал: закидывал понемногу в банк в Эмиратах. Теперь всё, хорош. Уедет в Азию, во Вьетнам, ещё куда-нибудь, где тепло и дёшево. Фрукты, ром, чистое море. Никаких автоматчиков в конце улицы. Денег хватит надолго. Заказчики… ну что заказчики. Подождут.
Ткнул в пульт кондиционера, добавил мощности, на ЖК-дисплее всплыло слово МАХ. Из-под пластикового крыла потянуло гнилыми тряпками, внутри задребезжало, как гвоздей насыпали, – долго на таких ходах кондиционеру не протянуть, хорошо, если хватит охладить комнату перед съёмкой, хотя бы час без жары.
Без четверти семь Славик выглянул через жалюзи наружу – в дальнем конце улицы снова стоял армейский джип с пулемётом. Позади у заросшей лопухами стены двое пацанов лет семи пинали консервную банку, автоматчик в камуфляже передавал водителю косяк.
В семь к дому подъехал микроавтобус. За рулём сидел сам Иди. Из раздвижной двери вышли трое – парень и две девушки. Одна была похожа на сомалийку, тощая, с маленькой головой, с выступающей
