Полное собрание рассказов. 1957-1973 - Ирвин Шоу

Стали неметь руки, и он все активнее ими работал, стараясь включить и плечи, и ему казалось, что он все время погружается в воду значительно глубже, чем прежде. Нечего зря тратить время на все эти беспокойства, нужно лишь следить за руками, а как только доплывет, на месте станет ясно, что предпринять. А пока Мунни старательно подыскивал французские слова, которые произнесет перед этим французом, когда доплывет: «Моnsieur, j'y suis… Doucement, doucement».[3]

Сразу не станет к нему приближаться, а постарается прежде успокоить и только потом уже подхватит на руки.

Приходил на память, правда не совсем отчетливо, показ спасения человека возле бассейна — ему было тогда всего четырнадцать лет, смотрел он невнимательно, потому что какой-то мальчишка за спиной все время пытался жахнуть его мокрым полотенцем. Кажется, он помнит, — тогда говорили, что утопающий может схватить тебя за шею и молотить по подбородку, утаскивая под воду. Он не верит этому и сейчас: звучит хорошо, когда такой практикой занимаются на берегу. Сколько он слышал подобных историй — как утопающие бьют спасателя по подбородку и даже отправляют в нокаут. Сам он никогда никого не бил в своей жизни. Мать его просто ненавидела драки. «Моnsieur, soyesz taquille! Roulez sur votre lot, c'il vous plzit!».[4]

Потом он подплывет к нему поближе, схватит за волосы и потащит лежа на боку. Главное, чтобы француз его понял. Сколько ни старался, французы никогда не понимали его ужасного акцента, особенно здесь, в стране басков.

У Марты никогда таких трудностей не возникало: все в один голос заявляли — у нее очень приятный акцент. Почему бы ему и не быть — ведь не зря она посещала Сорбонну. Ей приходилось служить переводчицей, если он не мог изъясниться сам. «Тоurnez sur votre dos!».[5] Ну, сейчас, кажется, уже лучше.

Плыл Мунни тяжело, медленно, уши начинали болеть от проникшей в них соленой морской воды. Когда поднимал голову, перед глазами появлялись белые и серебристые точки, все вокруг расплывалось — он, по сути, ничего не видел, но продолжал плыть. Пятьдесят взмахов — остановка: оглядеться, оценить, где находишься; размять ноги, «походить» ими по воде — теперь это казалось самым большим удовольствием в жизни.

Начал считать взмахи: четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… Господи, а что, если он лысый? За что тогда ухватиться? Попытался вспомнить голову утопающего, когда тот, поднимая брызги, отплывал от перевернутой лодки. Лысый, наверняка… от этой мысли он пришел в отчаяние — в таком случае ничего не выйдет. Снова начал считать взмахи: досчитав до тридцати пяти, останавливался передохнуть. Заставив себя сделать еще пять, остановился, перевернулся на спину, тяжело дыша и отплевывая воду, глядя в голубое небо. Восстановив нормальное дыхание, повернулся и стал перебирать ногами, озираясь: где же этот француз?..

Часто моргал, тер глаза тыльной стороной ладони, погружаясь при этом по самый рот в воду. Француза нигде не видно… Боже, наверно, утонул…

Вдруг послышалось чавканье воды, всплески: от того места, где он в последний раз видел француза, идет рыбачий баркас, направляется к перевернутой плоскодонке. Мунни «топтался» в воде на одном месте, наблюдая, как рыбацкий баркас из флотилии для ловли тунца остановился и двое рыбаков, наклонившись, втащили в него женщину. Этот баркас, понял Мунни, вероятно, приплыл с юга, из-за мыса, на котором построен форт, прошел побережье вдоль стены, канал и нашел француза с пляжа наугад.

Эти двое, зацепив линем лодку, развернулись и направились к нему, Мунни. Он ждал их, чувствуя, как болят у него легкие. Старый голубой баркас для ловли тунца медленно приближался к нему, все увеличиваясь в размерах, — какой он большой и надежный… Мунни увидал улыбающихся, загорелых рыбаков в голубых беретах и стал неистово махать им, затрачивая на это громадные усилия. Наконец баркас, подойдя к нему вплотную, остановился.

— Са va?[6] — крикнул рыбак, широко улыбаясь ему сверху, — к его губе прилип выкуренный почти до конца «бычок».

Мунни попытался улыбнуться.

— Са va bien! — крикнул он. — Тres bien![7]

Спасенный ими человек, голый по пояс, подошел к борту, поглядел на Мунни сверху вниз: а у него много волос на голове… Молодой, толстый человек, вид обиженный, но исполнен чувства собственного достоинства. Рядом с ним появилась и женщина — довольно грузная, морская вода сильно попортила ее макияж. Бросив неистовый взгляд на Мунни, она повернулась к французу, схватила его за оба уха и принялась что было сил трясти.

— Отвратительная жаба! — кричала она. — Свинья — вот ты кто!

Француз, закрыв глаза, не мешал расправе над собой; его печальное лицо было исполнено человеческого достоинства. Рыбаки широко улыбались.

— Аlors! — Один из них бросил конец Мунни. — Аllons-y![8]

Мунни с надеждой посмотрел на брошенный ему конец; потом вспомнил, что он голый, и покачал головой. Только этого ему сегодня не хватало — появиться в голом виде перед женщиной; она-то все еще треплет неудачливого моряка за уши, называя его жабой и свиньей.

— Я в полном порядке, все о'кей. — Он глядел на добродушные, загорелые, насмешливые лица рыбаков, привыкших к разным комическим случаям на море, к спасению людей. — О'кей, о'кей! Je voudrais bien nager![9] О'кей!

— О'кей, о'кей! — повторяли рыбаки смеясь, будто он сказал что-то невероятно смешное. Вытащили из воды конец, дружески ему помахали, развернулись и направились к берегу, таща за собой на буксире перевернувшуюся лодку. Вместе с грохотом двигателя до Мунни все еще доносились крики женщины.

«Все обошлось, — думал Мунни. — По крайней мере, они поняли мой французский». Кажется, он проплыл от пляжа несколько миль — и как это ему удалось… Никогда еще так далеко не заплывал в своей жизни. На берегу, у самой кромки воды, — Берт и Марта — две маленькие, резко очерченные фигурки, от них на фоне заходящего солнца простираются длинные тени… Сделав глубокий вдох, поплыл назад.

Собравшись с силами, проплывал ярдов десять, потом отдыхал, и ему опять казалось, что он вовсе не плывет, а стоит на одном месте, попросту размахивает руками… В конце концов, опустив ноги, он почувствовал под ними дно; но здесь еще довольно глубоко, по шею, и он, оторвав ноги от песка, опять упрямо пустился вплавь, по-видимому для показухи, хотя для чего это сейчас? Поплыл по всем правилам, поднимая брызги, кролем, активно, быстро гребя руками, покуда они не зачерпнули на дне песок. Тогда он встал; немного качает, но все же он стоит и даже заставляет себя улыбаться. Едва передвигаясь, голый, он побрел туда, где рядом с его одеждой стояли Берт и Марта; с него скатывались ручейки воды.

— Ну, из какой ты части Швейцарии, приятель? — проговорил Берт, когда он, наклонившись, взял в руки полотенце и стал энергично растирать застывшее тело; он весь дрожал, растирая себя грубой тканью. Услышал, как Марта засмеялась; вытерся насухо, делал это долго; дрожь его не унималась; он уже устал и не собирался прикрывать свою наготу.

В отель приехали без единого слова. Там Мунни сказал — ему нужно немного полежать, отдохнуть; они с ним согласились: конечно, отдых сейчас — это самое главное.

Спал он плохо, все время ворочался — в ушах полно морской воды, кровь стучит в них, как далекий, ритмичный прибой. Явился Берт — пора обедать. Мунни голода не чувствовал, ему хотелось только одного — как следует отдохнуть.

— После обеда мы идем в казино, — сообщил Берт. — Может, зайти? Пойдешь с нами?

— Нет, — отказался Мунни, — сегодня мне явно не повезет.

В темной комнате наступило молчание; Берт подумал, потом пожелал:

— В таком случае, спокойной ночи. Выспись как следует, толстяк. — И вышел.

Оставшись один, Мунни уставился в потолок, на котором бродили черные тени, и размышлял: «Я ведь совсем не толстый. Почему он так меня называет? Все началось только с середины лета». Снова заснул и проснулся, услыхав шум двигателя подъехавшего к отелю автомобиля. Послышались мягкие шаги на лестнице. Кто-то прошел мимо его двери, поднялся на этаж выше; там отворилась дверь и тихо закрылась. А Мунни снова закрыл глаза, пытаясь заснуть.

Когда проснулся, наволочка оказалась влажной: морская вода вылилась из ушей. Сейчас он чувствовал себя значительно лучше; сел в кровати — кровь уже не стучит в ушах. Включил свет, посмотрел на кровать Берта — его нет. Бросил взгляд на свои часы: четыре тридцать. Вылез из кровати, зажег сигарету, подошел к окну, распахнул его. Луна уже садится, а море отсюда кажется облитым молоком, и от него доносится ровный, ворчливый гул, словно бормочет старик, сожалеющий о прожитой жизни.

На мгновение Мунни задумался: интересно, где бы он был сейчас, если бы не подвернулся этот рыбацкий баркас для ловли тунца? Погасив сигарету, начал собирать вещи. Когда закончил, увидел, что на его брелоке запасной ключ от машины; написал короткую записку Берту, сообщив, что решил уехать в Париж. Намеревался добраться туда вовремя, чтобы не пропустить пароход домой, и был уверен, что не причинит ему этим своим решением никакого неудобства — Берт его, конечно, поймет. О Марте в записке не упомянул. После этого отнес сумку к машине через весь отель и бросил на сиденье, рядом с местом водителя.