История моей жены - Милан Фюшт

— А теперь подари мне поцелуйчик. Кажется, я заслужил, — попытался я взять беспристрастный тон, думая про себя: если уж сейчас не попросить, то, право же, курам на смех себя выставить.

Да ведь и прошлый раз она осердилась аккурат потому, что я не попросил.

— Поцелуйчик! — повторил я и попытался послать ей завлекательный взгляд, насколько это в моих силах. Только она не ответила. Вернее, не сразу.

— Спать хочется, — медленно процедила она, лениво помаргивая, — точь-в-точь сонная кошечка.

— Ну, хотя бы один! На сон грядущий.

В ответ она протянула мне руку. И я припал к ней сперва, а затем, помнится, без промедления потянулся к губам. Если уж быть точным, то и руку, и волосы, и губы, даже подушку готов был проглотить. Что вполне понятно, если учесть, что малышка чуть не выбила мне зуб. С такой страстью меня еще отродясь никто не целовал. Я даже не подозревал, что такое бывает. И что столько пыла и огня может таиться в этакой щупленькой кошечке.

Здесь, в этом месте, я должен поделиться одним своим странным соображением, от которого никак не могу избавиться. Ведь до чего же вульгарен и пошл человек, если вдуматься! Скажем, что делал я всю свою жизнь? Все то же самое, что любой другой сделал бы на моем месте. Будем откровенны. Когда представлялась возможность целоваться — целовался, непременно и неукоснительно, будто машина. К тому побуждает нас заведенный порядок жизни. Ведь что было бы, к примеру, если бы девушка и в самом деле уснула, да и я тоже? Возьмем этот крайний случай. Двое влюбленных, которые в порядке исключения один-единственный раз не пожирают друг друга глазами, губами, руками, а засыпают один подле другого тихо-мирно, что твои птенчики, погрузясь в некое нескончаемое блаженное взаимодоверие. И сколь бы странной ни показалась иному эта мысль, мне она теперь пришлась бы по нраву. И не только потому, что перегорел я в земных огнях, но… и тогда мне хотелось не этого. Никоим образом не того, что происходило до сих пор. На память я покамест не жалуюсь. Взаимодоверие — вот чего искал я по свету! Но не станем продолжать, не хочу взывать к чувствительности. И так всегда случалось совсем не то, чего мне хотелось бы.

Продолжим лучше с того места, на чем я прервал свое повествование. Признаться, теперь я склонен считать себя счастливчиком из-за того, что произошло потом, — как бы я ни был огорчен в тот момент.

Барышня на миг коснулась рукой моего лица, я тотчас вскочил и метнулся к двери.

У порога топталась трактирщица, не могла открыть дверь, потому как руки ее были заняты обмотанными тряпьем кирпичами. Я долго не мог взять в толк, что бы это значило.

— Боже милостивый, на кой они мне, эти кирпичи? Дом я строить не собираюсь!

Затем разобрались — кирпичи прогретые. Я их взял, но тут же и переложил куда-то. А теперь следует более трудная часть событий: я возьми да и запри дверь за трактирщицей.

Действия мои были встречены испуганным воплем, да таким, будто барышню жизни лишают. Я еще удивился, как это слуги не сбежались.

— Что ты там делаешь? Никак, запер дверь?

— Уж не собираешься ли ты соблазнить меня? — в страхе вопрошает она. А я от волнения чуть не рассмеялся при виде ее ужаса. Сидит на постели этакий взъерошенный ангелок, а в глазах — сплошной кошмар. Будто бы только сейчас до нее дошло, куда она попала и что с ней могло произойти. Пальцы запустила в волосы, встопорщила, как отчаявшееся дитя, бретелька с плечика приспущена, маленькая грудь полуобнажена. М-да… Мы-то ведь даже вообразить не в состоянии, что для них значит целомудрие. А мы, соблазнители, для них страшнее душегубца любого!

— Ступай отсюда! — вдруг принялась она умолять меня. Лучше уж эту сцену не описывать. Ах, не губил бы я ее жизнь молодую! На коленях молит-заклинает меня, если я люблю ее хоть чуточку, уйти из ее жизни. Ведь она так жить не может, для нее это верная погибель…

И плачет, плачет, не переставая, печально и чуть слышно. Прежде уж на что она любила своего папеньку, а теперь даже в глаза ему смотреть не решается.

— Вот ведь как низко я пала, — жаловалась она мне. — Теперь и сама я уподобилась тем несчастным созданиям, кого общество вне закона ставит. — И в отчаянии давай по одеялу кулачками лупить, даже сбросила его с себя.

Поднял я одеяло и попытался успокоить ее в меру сил своих. А что еще остается в таких случаях, особенно ежели со стыда провалиться готов!

Хотя, с какой стороны ни поверни дело, а все же характерно то, что со мной тогда произошло. Я не говорю, будто бы из этого действительно могло что-нибудь выйти — хотя как знать. Ведь человек, он на многое способен, сколько я всякого насмотрелся, — но заранее никто не знает, что с него станется. Вот и в связи с этим случаем у меня в точности такое ощущение, что никогда еще я не был так близок к тому, чтобы изменить свою жизнь, как именно тогда и там, во тьме трактира. То был один из редких моментов, когда не оставалось во мне больше никаких сомнений. Поскольку самого себя я спрашивал только об одном: что ты собой представляешь? Разве не в том смысл дней твоих, чтобы об этой малышке мечтать? Но даже и это невозможно — мечтать. Ведь стоило мне только на миг решиться и понадеяться на лучшее, как сила, покрепче моей, обратно толкала. В самую середку той самой лужи, безжалостно, неумолимо.

Все же стоило бы хоть малость призадуматься над тем, что тогда творилось со мной. Не был я таким уж слабаком. Собраться бы мне с духом, и не сыскалось бы Высшей силы, способной мне противостоять. Только ведь тот гамбургский нытик был пьян и — не следует забывать! — я на свой лад тоже. А уж до какой степени я был опоен, лишь сейчас начинаю понимать в полной мере. Насколько каждая клеточка во мне была пропитана тем ядом, который тогда я называл понятием: «моя жена».

Вот к чему я упомянул только что гамбургских пьянчужек. То бишь вот почему не мог я выбраться из лужи.

— Что же ты гонишь меня прочь, коли я так крепко тебя люблю? — сказал я барышне. — Экая, право, глупость несусветная!

— Не нужна мне твоя любовь!

— Ты тоже любишь меня, сама же признавалась.

— Не хочу я тебя любить! — рыдая, отвечала она. — И видеть тебя больше не желаю! — Рыдания продолжились.

Я ласково обнял ее.

— Нет, нет! — вскричала она вне себя от ужаса. — Ненавижу тебя и любить никогда не любила! У тебя только и было одно на уме, как бы соблазнить меня!..

Очень я тогда обиделся. И почему именно из-за этого обвинения? Не зря же ссылался я на тот случай в Гамбурге.

Надел я пальто и подался к выходу. Причем молча. Вроде как достоинство не позволяет отвечать на подобные оскорбления.

И тогда она заговорила, нарушив тишину. Не то что ангельская чистота — звук хрустальных колокольчиков, вот что было в ее голосе.

— Прощай! — горестно выговорила она.

И я был вынужден остановиться — до того сделалось сердцу больно от этого ее стона души.

— Не обождать ли мне все-таки снаружи?

Она закрыла глаза рукой.

Стало быть, ушел я. Но возле трактира постоял еще какое-то время. По-другому не мог: не слишком сил-то хватало идти, спотыкался на каждом шагу.

Что творилось во мне? В сердце — тупая немота. В ушах — какие-то бессмысленные речи и даже музыка.

А если уж точнее выражаться: внутри все словно заполнено было колокольным звоном, и я слушал его.

— Ах, господин решил удалиться? — могли бы спросить меня. А почему, собственно, он удаляется? Уж не порешил ли он ту барышню наверху? — И другие аналогичные разговоры звучали внутри. — Так что же он содеял с нею? — допытывался некий голос. — Раздел ее? Браво! Малость побаловались, значит?

Надо бы припуститься бегом, чтобы успокоить ток крови и вытеснить из памяти пережитое унижение, но не получалось.

— Выходит, я пригвожден к этому столбу позора? Будь он неладен, весь этот мир! — заругался я про себя.

Ведь у меня даже мелькнула мысль, а уж не вернуться ли мне и не вышибить ли дверь там, наверху…

— Как у нее хватает дерзости гнать меня прочь после того, как сама же позволила мне раздеть себя? Что за наглость? Обращается со мной, как со скотиной, вертит мною, как вздумается!

И тут меня бросило в жар с такой силой, что я едва устоял на ногах.

Мне вдруг почудились огоньки вокруг ее губ, померещились те самые ароматы, что источает она, как будто в комнате ненароком опрокинули горшок с медом.

— Дьявол! Да ведь не факт, что ей действительно хотелось, чтобы я ушел! — осенило меня вдруг. — Поди знай этих женщин, чего им по правде хочется! — Меня так и подмывало броситься обратно. Тем более что смешок жены моей сделал свое дело. Тот оскорбительный смех, каким она сопровождала разыгрываемые ею сценки моего неловкого поведения с женщинами. Ею же придуманные истории, которые вот ведь возьми да сбудься.

— Опять разиню из себя состроил? Его отсылают шутя, а он поворачивается и уходит! — слышалось мне в этом смехе. — Там, наверху, в теплой постельке дожидается юная красотка!