По обе стороны горизонта - Генрих Аванесов

Несмотря на усталость, я долго не мог уснуть. На нижней полке что-то в полусне бормотал Серега. Поезд немилосердно качало и трясло как в лихорадке. Было ощущение, что мы едем совсем не туда, куда надо, а может, так и было на самом деле. Что-то в мире устроено неправильно. Нет гармонии в жизни, в отношениях. Все непрочно. Торжествует не разум, а глупость, жадность, корысть и случайность. Если так пойдет и дальше, – я не решил, что будет дальше. Сон беспокойный, прерываемый кошмарами и нелепыми ситуациями, суть которых невозможно было понять, поглотил меня.

Москва встретила нас сильным ветром и дождем вперемежку со снегом. Мы разъехались по домам. Я снова погрузился в свои дела и переживания, а Серега опять занял место в бабушкином кресле. Видеть его в нем было не слишком приятно. Просыпались воспоминания о событиях четырехлетней давности, и, хотя аналогия с ними не была полной, многое совпадало. Взлеты и падения, чередующиеся с незавидным постоянством в Серегиной жизни, казалось, стали для него системой. На таком фоне я выглядел счаст- ливчиком. В моей жизни, во всяком случае пока, не было особых успехов, но не было и глубоких разочарований. Сердечные дела тут не в счет.

Стараясь регулярно навещать Серегу и видя его сидящим в кресле в позе сфинкса, я каждый раз с трудом подавлял в себе по- степенно нарастающее раздражение. С одной стороны, мне может быть более, чем кому-либо, были понятны причины его депрессивного состояния. С другой – я твердо знал, что физически он абсолютно здоров, а значит, должен сам как можно скорее выйти из этого состояния и перестать, наконец, мучить, в первую очередь, своих родителей. Действительно, его мама раз от разу выглядела все хуже и хуже. Каждый раз, провожая меня до входной двери, она тихонько плакала и жаловалась, что ее Сереженька целыми днями молчит и почти ничего не ест. Я жалел ее и испытывал некоторое неудобство за то, что у меня все в порядке.

Великое сидение продолжалось почти два месяца. В последний за этот период мой визит я не удержался и высказал ему все, что думал по поводу его поведения. Не знаю, подействовали мои слова, или просто прошло уже достаточно времени, но Серега начал выбираться из кокона. Он начал выходить на улицу, а я, пользуясь приближением Нового Года, стал усиленно приглашать его на студенческие вечеринки, на которые сам ходил крайне редко, но что не сделаешь ради друга. Сначала он отнекивался, но я продолжал настаивать, и он, наконец, согласился. Лиха беда начало. Перед Новым Годом мы трижды выезжали с ним в свет, и Серега начал отмякать: шутить, танцевать с девушками, которые буквально вешались ему на шею. Привлекательность ему придавала ладно скроенная фигура, атлетизм, правильная речь, и все это было слегка приправлено легким ореолом мученика. На Серегу клюнула даже первая красавица нашего курса Лена Соловьева. За годы учебы, кажется, все наши ребята по очереди, а то и все вместе влюблялись в нее, но она никого из нас не подпускала близко к своей персоне. Она твердо верила, что встретит своего принца, которого среди сокурсников быть не могло по определению. Похоже, он подошел ей на эту роль, чему я был весьма рад. Зайдя к нему уже в самый канун праздника, чтобы предложить вместе его встретить, я увидел Серегу в выходном костюме у зеркала, где он мучался над завязыванием галстука. Этот элемент мужского гардероба за время его жизни в деревенской глуши был им начисто забыт. Стало ясно, что праздник мы будем отмечать врозь, и это меня только порадовало.

Сразу после Нового Года началась сессия, и я смог навестить Серегу только в двадцатых числах января. Серега был весел, сказал, что начал подыскивать работу. Пора кончать бездельничать. Вот и перед Леной неудобно. Все куда-то спешат, а я с понедельника по пятницу абсолютно свободен. Он созвонился со своими бывшими сокурсниками, которые теперь работали в самых разных местах: в научно-исследовательских институтах, на предприятиях и даже в академии наук. Те наперебой стали приглашать его к себе, знакомили со своими руководителями, давая им самые высокие оценки деловых и научных качеств Сереги. Наконец, Серега сделал свой выбор в пользу одного из самых престижных научных институтов страны, в котором занимались проблемами, составлявшими предмет его собственных интересов. Он написал заявление о приеме на работу. Его подписал директор института. С заявлением, анкетой и трудовой книжкой Серега отправился в отдел кадров, где его ожидал новый удар. Кадровик, прочитав запись в трудовой книжке, сказал, что о приеме на работу не может быть и речи. Там черным по белому было написано, что Серега уволен за халатное отношение к работе и к социалистической собственности. С такой записью и в дворники не берут, а в НИИ можно больше и не соваться. Этот удар буквально уничтожил Серегу. Трудовую книжку он получил по почте из Воронежа накануне и не заглядывал в нее, считая, что это формальный документ, не имеющий особого значения. Естественно, запись в трудовой книжке никак не соответствовала действительному положению дел. Нужно было иметь неисчерпаемую фантазию или непомерную злобу, чтобы приписать эти прегрешения Сереге. Но, что написано пером, не вырубишь топором. Ситуация сложилась патовая. На работу не берут, а по советским законам, если человек здоров и не работает, значит, он – тунеядец. Такого могли выслать из столицы, а то и посадить. Вообще, более дикого несоответствия записи в трудовой книжке самой сущности Сереги нельзя было даже вообразить.

В эти дни, по сути, решался вопрос о жизни и смерти Сереги. Его спасло то, что в отдел кадров он отправился вместе с Леной, и она ждала его на улице у входа в институт. Когда он вышел оттуда, она сразу поняла, что с ним что-то случилось. У нее хватило сил, мужества, любви и терпения, чтобы принять часть удара на себя и тем спасти его от эмоционального взрыва. Она привезла его домой и осталась с ним до тех пор, пока бушевавшие в нем страсти не улеглись, то есть месяца на два. За это время они успели подать заявление в ЗАГС и устроить свадьбу, на которой я был свидетелем. Удар не настиг жертву, но Серега не мог вечно оставаться безработным. С этим надо было что-то делать, но решение все не приходило.

Серегину свадьбу сыграли весело. В его, казавшейся мне всегда большой, квартире вдруг оказалось тесно. Много пели, пили, танцевали, а когда все разошлись, Серега отвел меня в сторонку и произнес странную фразу: "Имей в виду. Я продал душу Дьяволу, и ты вскоре получишь такое предложение".

К утру все устали от веселья, и я не был настроен на серьезный лад. То, что он мне сказал, показалось чушью, и я об этом сразу забыл.

Под колпаком

Вместе с тем, в последнюю пару недель вокруг меня совершались какие-то странные события. Каждое из них не имело никакого самостоятельного значения, но вместе они выстраивались в довольно-таки странную цепочку. Все началось с того, что, когда я впервые этой весной сел на свой мотоцикл, меня чуть ли не на первом же километре остановил милиционер. Нарушил я что-нибудь или нет, не имело особого значения. Был бы мотоциклист, а нарушение всегда найдется, так считали все постовые милиционеры. Мы – мотоциклисты – конечно же не были ангелами и, не питая любви к стражам порядка, старались объезжать их стороной. Это почти всегда удавалось. На свистки мы обычно не останавливались, а догнать нас они не могли. Раций у них в то время не было, а их автомобили и мотоциклы были тихоходны. Удрать от них на моей Яве было очень просто, тем более, зная город и множество проходных дворов. Но в этот раз я потерял или еще не обрел в новом сезоне бдительность. Я остановился у светофора и не заметил, как постовой оказался у меня прямо перед носом. Он взял у меня права и начал их неторопливо рассматривать, раздумывая про себя, за что бы такое меня наказать. В это время рядом со мной остановилась черная Волга. Водитель властным жестом подозвал к себе постового и что-то сказал ему. Тот козырнул, вернулся ко мне и молча отдал документы. Я так же молча взял их и немедленно сорвался с места, недоумевая, как это обошлось без штрафа.