Сколько волка ни корми - Карина Сергеевна Володина

В конец у неё в голове всё перепуталось, о волках открыто говорит, ни «серыми», ни «лютыми» их не называет – похоже, и правда за ним в лес вчера побежала, о рассказах его думая, вот они в сознании её и отпечатались, всё остальное вытеснив. Нехорошо Врану становится. Совсем нехорошо.

– Латута, – голос Врана вздрагивает, силком он себя в руки берёт, – забудь ты о волках этих треклятых, давай, надевай одежду и… Латута! Латута!

Разжимает Латута пальцы, падают тулуп с шапкой на лёд – а потом топает она ногой по льду этому с такой силой, что проламывается он под ней мгновенно.

И ухает в воду тёмную тело её, прямой жердью перед Враном стоящее.

Брызжет на Врана вода ледяная, исчезает под ней рыжая макушка, молниеносные крупные трещины к его ногам летят – не успевает он от них отступить, но кто-то резво его за туловище перехватывает, назад оттаскивая. Сивер, кто же ещё.

– Латута! – отчаянно Вран выкрикивает, из хватки железной вырваться пытаясь. – Вытащите её! Мне дайте вытащить! Бая! Бая, помоги! Отцепи его от меня! Тут неглубоко должно быть! Надо…

Обрываются его слова. Трещины – большие, водой уже заполненные, – внезапно обратно соединяться начинают, будто наоборот идя. Сходится снова лёд, всплывают другие льдинки, плясками Латуты отколотые – и на места свои встают как влитые.

И через пару мгновений никаких пробоин во льду и не остаётся. Только снег по сторонам разбросан всё ещё. Только видны кое-где, на снежной крошке оставшейся, следы босых девичьих ног.

Русалка. Русалка проснулась – и Латуту к себе забрала.

Вран уже со злости заорать хочет. Держит его Сивер проклятый, крепко держит – лучше бы в Латуту так вцепился, пока не поздно было.

– Отпусти меня, выродок бездушн… – зло начинает Вран, голову к Сиверу выворачивая – и не Сивер это оказывается, а Бая, и встают комом в горле у Врана все проклятия его яростные.

Держит его Бая, руки на животе его сцепив, ни капли обиды в глазах её нет – только понимание.

И грусть лёгкая. Та же, что после разговоров о делах людских была.

– Я не знал, что русалка за нами следит. – Вран ещё раз дёргается – и отпускает его Бая на этот раз послушно. – Я не знал – но вы почему молчали? Бая, она там сейчас, Латута там, под водой! Ты можешь к русалке этой обратиться? Если дружите вы с нечистками, если не трогают они вас, сделай так, чтобы Латуту отпустила!

– Вран, – только и говорит Бая.

Не понимает Вран, почему спокойна так она. Неужели наплевать ей на Латуту? Неужели так стоять здесь и будет, пока Латуту всё дальше и дальше в трясину болотную утаскивают?

– Бая, – Вран за руки её хватает, рывком к себе притягивает, – Бая, если часть проверки это – провалил я её, не знаю я, что делать! Не умею я с русалками общаться, никогда в жизни я их не видел, соврал я, признаюсь, тебе об этом говорю, матери твоей повторю – только сделай что-нибудь! Вытащи Латуту, спаси её от русалки этой, я тебе обещаю: вернусь я в деревню, что хочешь сделаю, вовек никому из племени твоего не покажусь, только не дай девку погубить! Ничего плохого она не сделала! Бая! Ну же! Ну пожалуйста, лесом тебя заклинаю, Бая!

– Вран, – мягко Бая повторяет. – Не Латута это была.

– Да что ты такое…

– Когда Латута твоя родилась? – перебивает его Сивер, так на месте и стоящий.

– Да какая…

– Месяц скажи мне, – снова ему закончить Сивер не даёт. – В каком месяце Латута на свет появилась?

– В просинец, за мной пошла, – огрызается Вран. – Всё? Доволен? Утолил любопытство своё ублюдское? А теперь вытащи её!

– В просинец, – говорит Сивер. – И русалка каждый год в просинец из воды выходит. Ничего в голове не складывается?

– Да насрать мне, когда она из воды выходит! – огрызается Вран. – Сейчас что-то не вышла она!

– Вышла, – говорит Бая. – Вран. Подумай.

Снова она так близко к нему оказывается, что дыханием своим лицо его согревает. Смотрит Вран на неё – и с трудом себя слова Сивера вспомнить заставляет. Только ради неё.

В просинец Латута родилась. В просинец русалка появляется.

«Не Латута это была».

Просинец – месяц волчий, самый тяжёлый, самый голодный порой, когда урожай в этом году не удаётся. Помнит Вран отрывочно, что и месяц его рождения таким же был. Голодным. Вся зима тогда тяжёлой выдалась – кое-как до весны продержались и детей новорожденных дотянули.

– Нет, – Вран говорит, головой мотнув. – Нет, неправда это. Не могли. Не могли наши…

– Могли, Вран, – тоже Бая головой качает. – Могли. Восемнадцать лет она уже на болотах этих живёт.

Тело Враново трясти начинает. От холода, наверное. Всё-таки в одной рубахе он стоит.

Всегда думал Вран, что русалками только взрослые девицы становятся. В трясину угодившие, да так там и оставшиеся; в реках от безответной любви утопившиеся; просто в лесу, вдали от дома своего, умершие и увязшие – но, оказывается, не так это работает. Если две души в человеке живут, то в любом возрасте он может после смерти в лесу второй душой застрять, и расти эта душа вместе с телом будет, пока зрелости не достигнет. Попадают так и в покои водные многие, русалками да упырями становятся – Врану в этих «многих» верить не хочется, не можется, но Бая говорит: от самих мертвецов болотных она это слышала, несколько десятков их здесь, если не больше. Вот только есть одна маленькая сложность: те, кто сам умер, с радостью с тобой поговорят, а бывшие дети утопленные никак заговаривать не хотят, пока не скажешь им что-то знакомое, что-то, что душу их тронет, воспоминания всколыхнёт. А что могут помнить дети только родившиеся?

Чаще всего – имена свои, которые матери их ласково шепчут, живот поглаживая.

Не заговаривала и эта русалка. Сивер уже всеми возможными способами подход к ней искал, и имена все ему известные наугад называл (иногда срабатывает, и в цель случайно попадаешь), и названия деревень поблизости, и заговоры даже какие-то, в лесу от людей подслушанные, – а вдруг?

Ничего не выходило: молчала русалка, в своём мире жила да каждую зиму ровно в просинец наружу вылезала.

Молчала до тех пор, пока Вран имя Латуты не назвал – имя, которое русалка точно слышала, точно помнила.

Потому что одно чрево с Латутой делила.

Не было у Латуты никогда близняшки. Сколько Вран себя помнит – не было. Не говорил никто