Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II - Вера Проскурина

Тем не менее именно неудача Прутского похода всколыхнула имперские амбиции Петра, инициировав перестройку государственной стратегии по образцу великих империй. Первая настоящая победа приходится уже на времена Анны Иоанновны. В августе 1739 года русские войска взяли турецкую крепость Хотин (в то время, как союзник России — Австрийская империя Габсбургов — потерял Западную Валахию и Северную Сербию). Успех русских под Хотином не только ошеломил Европу, но и породил первую образцовую русскую оду.

«Ода блаженныя памяти государыне императрице Анне Иоанновне на победу над турками и татарами и на взятие Хотина 1739 года» молодого студента Ломоносова, написанная во Фрейбурге, в Германии, открыла новую страницу русской культуры, сформировав фразеологию, синтаксис, стиль и ритм ямбического стиха. Собственно само вхождение этой оды в поэтическую историю произошло лишь в 1751 году: впервые ода была полностью опубликована в Собрании сочинений поэта, само название относится уже ко времени после смерти Анны. До того стихотворение оставалось известным лишь узкому кругу лиц — некоторые фрагменты вошли в ломоносовскую «Риторику» 1744 года.

Поэтический «восторг» («Восторг внезапный ум пленил») у Ломоносова совмещался с имперским: с разгоравшейся мечтой о перекройке географических пространств («Дамаск, Каир, Алепп згорит / Обставят Росским флотом Крит / Евфрат в твоей крови смутится»), с идеей политического реванша над европейскими «завистниками» русской славы («Пусть злобна зависть яд свой льет»), с первыми набросками темы освобождения пленных христианских народов от ига «варваром»:

О как красуются места.Что иго лютое збросилиИ что на Турках тягота.Которую от них носили;И варварские руки те,Что их держали в тесноте,В полон уже несут окопы{349}.

«Ода… на взятие Хотина» стала не только поэтическим, но и политическим введением огромной темы русского имперского мифа. Ломоносовский «восторг» подпитывался сознанием того, что победа при Хотине означает вхождение России в Европу, приобщение к числу «западных» цивилизаций, противопоставляющих себя «варварскому» восточному миру.

Показательно и то, что эта первая ода, напечатанная во времена Елизаветы Петровны, сделается предметом поэтической рефлексии и даже политической борьбы в екатерининское время. Ода окажется остро востребованной спустя 30 лет после ее написания. Не было практически ни одной военной оды или поэмы, начиная с 1769 года — первого года военных сражений с Оттоманской Портой, — которая бы не содержала отсылок к установленному Ломоносовым канону. Тем показательнее были модификации старого канона в условиях активного формирования имперского облика Екатерины, а также в ситуации ожесточенной литературной борьбы за право его фабрикации.

Условные придворные ристалища в «каруселях» претворились в реальные сражения, а маскарадные одежды и маски («славяне», «турки», «римляне») наполнились самым актуальным содержанием. Потребовалось новое литературное кодирование для конкретных военных задач власти, для формирования облика воюющей императрицы.

Война и Вольтер: имперские химеры и просветительские утопии

Вольтер первым попытался рационализировать имперскую военную стратегию Екатерины. Поход русских на Оттоманскую Порту получает его просветительскую санкцию, осмысляясь как закономерная и легитимная борьба «Минервы Севера» с непросвещенным тираном Востока. Интерпретация этой войны опиралась на три ключевые стратегемы: выдворение фанатичных варваров-мусульман из Европы, потрясение некогда непобедимого колосса — Оттоманской империи, наконец, восстановление интеллектуальной колыбели человечества, Древней Эллады, из-под многовекового религиозного и культурного ига.

Вольтер — еще не зная об объявлении войны — писал Екатерине 15 ноября 1768 года: «Если вы начнете войну, мадам, она может окончиться для турок тем, что когда-то имел в виду Петр Великий, а именно сделать Константинополь столицей российской империи. Эти варвары заслуживают наказания. <…> Я более всего надеюсь на ваш гений и на ваше предназначение. <…> Я всерьез думаю, что если кто-нибудь должен будет изгнать турок навсегда из Европы, то это будут русские»{350}.

Екатерина в свою очередь активно поощряла Вольтера в нужном направлении — в разработке мифа о русском «преемстве» (у Франции и Австрии{351}) мессианской борьбы с «варварами», в выстраивании концепции исторического перехода к молодой Российской империи функции главной европейской силы, способной противостоять натиску старого и «вечного» врага. Екатерина не только победно рапортует Вольтеру об успехах своих войск, но также пишет о том, что «охота» действовать против турок у Европы прошла{352}, что сама она учит греческий язык, чтобы приветствовать Вольтера в Константинополе{353}, что на их встречу будет приглашен воспетый Вольтером в «Генриаде» король Генрих IV{354}.

Частные письма русской царицы к Вольтеру имели государственное значение: они озвучивали стратегию и авторецепцию русской власти для франкоязычной аудитории (схожую роль играли письма Екатерины к мадам Бьельке для германской аудитории{355}).

«Схождение» Екатерины и Вольтера, имперской и просветительской стратегий, помимо всего подпитывалось их обшей ненавистью к Людовику XV, поддержавшему Порту, а также к римскому папе, гневно осуждавшему действия русской царицы как в отношении Порты, так и Польши.

Если свои «схождения» Екатерина и Вольтер выносили на первый план и всячески акцентировали, то «расхождения» отбрасывали за кулисы эпистолярной сцены. Характерно, что Екатерина вычеркивает из своих писем к Вольтеру наиболее «имперские» пассажи — те фрагменты, в которых прорывается амбициозное желание помериться силами с некогда непобедимым колоссом, пафос превосходства и военное тщеславие. В черновом письме к Вольтеру от 8 (19) января 1770 года есть заносчивые фразы, исчезнувшие из беловика: «Вам угодно сравнивать проект экспедиции в Средиземном море <…> с предприятием Аннибала, но карфагеняне имели дело с колоссом, который был в полной силе, тогда как мы стоим против слабого призрака, которого все части распадаются по мере того, как к ним прикасаешься»{356}. В черновом письме к Вольтеру от 26 мая 1770 года есть схожие горделивые строки, также вычеркнутые из белового варианта: «Этот призрак (Оттоманская империя. — В. П.) хочет рухнуться — они сами его потрясли, может быть, некстати»{357}.

С другой стороны, «милитаризм» Вольтера имел несомненно игровой характер: просветительская мечта философа, помогающего просвещенному монарху установить идеальное государство, сочеталась со скепсисом и иронией автора «Кандида» по отношению ко всякому рационалистическому программированию жизни.

В оде «Императрице России Екатерине II на взятие Хотина в 1769 году», с ироническим остранением вводя знаки одического стиля Пиндара — обращаясь к музам и Аполлону, употребляя риторические генеалогические проекции Екатерины на богов, — Вольтер пишет:

О Minerve du Nord! ô toi, sœur d’Apollon!Tu vengeras la Grèce en chassant ces infimes,Ces ennemis des arts, et ces geôliers des femmes.Je pars; je vais t’attendre aux champs de Marathon{358}.(О Минерва Сенера! О ты, сестра Аполлона!Ты отмстишь Грецию, преследуя этих бесславных,Этих врагов искусств и тюремщиков женщин.Я удаляюсь; я буду ждать тебя на полях Марафона.)

Вольтер между тем решительно отметает раздувание религиозной составляющей в интерпретации столкновения России и Турции. Он с издевкой рассуждает о «смешном» фанатизме участников старых Крестовых походов, он смеется над современным союзом папы и муфтия{359}.[56] В «Пиндарической оде на нынешнюю войну в Греции» 1770 года («Ode Pindarique. A propos de la guerre présente en Grèce») Вольтер — устами выведенной им Афины Паллады — провозглашает Екатерину-атеистку своей союзницей:

«C’est moi qui conduis CatherineQuand cette étonnante héroïne.Foulant à ses pieds le turban.Réunit Thémis et Bellone,Et rit avec moi, sur son trône,De la Bible, et de PAlcoran.«Je dictai l’Encyclopédie…»{360},[57](«Это я веду Екатерину,Когда удивительная героиня,Попирая ногами тюрбан.Соединяет Темису и БеллонуИ, на своем троне, смеется вместе со мнойИ над Библией, и над Кораном.Я диктовала Энциклопедию»…)

Афина Паллада, таким образом, оказывается покровительницей и Екатерины, и авторов «Энциклопедии»: военные заслуги Екатерины по изгнанию турок из Европы и философско-политическая деятельность Вольтера и его друзей объединяются под знаком греческой богини в единый фронт борьбы с современным мракобесием. Смелые сентенции о смеющейся над религией Екатерине также «остранялись» салонным остроумием автора, установившего в своих «пиндарических» одах и комплиментарно-ироничных письмах монархине особые правила игры. Будучи принятой в почетную «республику письмен», Екатерина должна была оценивать подобные заявления не как «глава греческой церкви»{361}, а как просвещенная и лишенная предрассудков участница наднационального и надконфессионального интеллектуального сообщества.